Вдали
Шрифт:
17
Синева и холод были едины. Хокан чувствовал чистое синее небо на коже и глазах. И это согласие зрения и осязания подсказало: он вернулся в сознание. Затекшие руки и ноги говорили, что отсутствовал он долго. Он по очереди проверил остальные чувства (шелест травы, запах кострища и навоза, кислота во рту со сна); подтвердил твердость земли под телом (совсем не та вязкая яма, куда он медленно сползал много дней); призвал несколько воспоминаний (дружелюбные картины, что можно вызвать и развеять по желанию, а не те призраки, что преследовали его в кошмарах); мысленно попробовал говорить (jag ar har darfor att jag kan tanka att jag ar har) [14] . В небе, когда он всмотрелся, загорались и пропадали точки
14
Я здесь, потому что могу думать, что я здесь (шв.).
— Тебе больно?
Аса вышел из-за спины и сел рядом. До вопроса боли не было. Теперь же в его груди разгорелся огонь, порез на руке запульсировал своей жизнью.
— Да.
— Если можешь потерпеть, нужно прекратить капли. Я уж думал, что теряю тебя.
— Да.
— Дай знать.
— Да.
Хокан посмотрел на руку, не зная, как поранился, но отметил, что рану примитивно, однако умело прочистили и перевязали. Аса поднес к его губам размоченный крекер. Хокан съел с аппетитом. Затем Аса накормил его рагу с ложки. Кто-то готовит для него, успел подумать Хокан перед тем, как задремать.
Когда он проснулся, на горизонте умирало последнее свечение. Горел костер, поблизости спал Аса. На краю, в углях, грелся котелок. Жалкие крошки после долгого поста возбудили в Хокане аппетит. Он закашлялся и было подумал, что у него лопнет грудь. Проснулся Аса.
— Вид уже лучше. Хочешь есть?
— Да.
Аса привалил его к седлу и подал чашку рагу. Они молча поели. Хокан только смутно помнил события после того, как его зашили в тюремной камере, но не забыл, что его везли в Иллинойс, чтобы отдать братству на повешенье. Где шериф? Или ему приснилась эта рябая от оспы писклявая голова? Почему руки уже не связаны? Осмеется ли он спросить?
— Где мы? — наконец произнес он. Прозвучало это как извинение.
— Снова на территории.
Хокан не понял.
— Запад. Мы покинули Штаты, — пояснил Аса.
— Иллинойс?
— Не Иллинойс.
— Шериф?
— Нет шерифа.
Аса рассказал, что произошло.
— Я тебе верю, — закончил он, подкладывая Хокану добавки. — Многие догадались, что случилось с поселенцами на тропе. Ангелы Гнева. Они рыщут здесь многие годы, воюют с неверными. Ополчение братства. Сейчас это просто банда. Их поддерживают некоторые старейшины, но большинство не желает иметь с ними ничего общего. Мой дядя — старейшина. Он не желает иметь ничего общего с Воинством Ииуя. О тебе и о твоих делах ходили слухи. Но потом я увидел тебя и понял, что это никак не может быть правдой. Впрочем, тебя все равно разыскивают за убийство братьев. Но нас никогда не найдут.
В горле Хокана запутались волнение и облегчение. Он не мог вздохнуть. Искупление невозможно, но хоть кто-то знал, что он не убивал Хелен и прочих невинных. Глаза затуманились, он попытался сглотнуть, чтобы впустить воздух.
— Я все равно собирался на запад, — добавил после паузы Аса.
Вечер углубился в ночь, и теперь его лицо было едва различимо в свете тускнеющих углей. Он поворошил костер, вскинув к небу синее пламя в снопах искр.
— Расскажешь свою историю? — застенчиво спросил он, словно ответ на этот вопрос раскроет что-то о нем самом, а не о Хокане.
Хокан наконец сумел сглотнуть и утер глаза.
— Я из Швеции. Я потерял брата. Я еду в Нью-Йорк его найти. Люди на тропе. Я их встретил. Они. После.
Ком в горле затвердел. Он закашлялся и почувствовал себя так, словно легкие вот-вот вырвутся из раны. Боль освободила слезы.
— Давай помогу, — сказал Аса, приподняв Хокана за плечи и подложив ему под спину сложенное одеяло.
— Я устал, — сказал он с тихим стоном, с искаженным слезами лицом.
Аса сжал его крепче.
— Я устал.
Он, всхлипывая, положил голову на плечо Асы.
— Так устал.
Аса охватил его грудь другой рукой.
— Так устал.
Это были первые объятья Хокана.
Они отправились на запад почти в полном молчании. Впрочем, время от времени они переглядывались и мимолетно улыбались.
Еще не восстановив силы, он все-таки потребовал снять швы с груди как можно раньше — его преследовали воспоминания о кишащих личинками швах Пинго. Это вызвался сделать Аса, но Хокан хотел провести процедуру сам, пусть это и значило, что он не сможет принять болеутоляющее. Пока он дергал стежок за стежком щипчиками и срезал скальпелем, Аса глядел во все глаза и ронял разрозненные слова ободрения, только давившие на Хокана. Но когда он закончил и боль ушла, он все же понял, как сильно ему помогло присутствие Асы.
Аса любил еду. Это ставило Хокана в тупик. Конечно, он и сам предпочитал одну еду другой (клубнику с молоком — обугленной луговой собачке) и ел со смаком, если доставалось любимое угощение. Но он никогда не гнался за этим наслаждением и даже не испытывал особого желания. Едят, чтобы выжить. И его удивила забота, с какой Аса каждый раз стряпал. Он отбирал ингредиенты на протяжении дня, то и дело останавливался собрать травы, цветы, грибы и яйца. В котел попадала только лучшая добыча Хокана, и Аса вечно экспериментировал с разными методами приготовления — жарил на костре и в дыму, закапывал, коптил. Аса научил его смотреть на еду так же, как Лоример показал ему тела: раскрыл глубину и смысл там, где их не было прежде (хотя Хокан знал, что не имеет тех же дара и склонностей к кулинарии, какие выказывал к анатомии). И, как было и с Лоримером, благодаря страсти Асы Хокан раскрывал чудеса в доселе однообразной пустоши. В этой голи его спутник умудрялся раздобыть множество самых разнообразных ингредиентов. Не имея трав и соусов, он научился приправлять цветами. Он не только умел различать нюансы разных видов и семейств, но и в точности знал, на что применять каждую часть цветка: редко он клал цветок в блюдо целиком, предпочитая лепестки одного да тычинки другого, посыпая лишь пыльцой третьего. Если специй не хватало, то уж сладостей, когда они миновали последних пчел, не осталось и вовсе. В течение всего путешествия Аса выискивал некое карликовое дерево и буравил его узлистые ветви ради сока. В голове не укладывалось, как такой кособокий куст с толстыми ветками дает столь сладкий сок. Аса делал с ним пироги и конфеты, а из остатка вываривал сахар. Это чудо из чудес — лакомиться конфетами на равнинах: на миг это словно перечеркнуло огромность пространства. Но ради чего Аса — в остальном дисциплинированный путешественник — готов был отклониться, так это ради птицы, напоминавшей перепелку. В отличие от большинства птиц, такие почти не давались в руки. Они даже взяли в привычку дразнить преследователей, дожидаясь до последнего момента, чтобы вспорхнуть по удивительно вертикальной траектории, будто их выпустили из рогатки. Стоило Асе заметить такую птицу, как он спешивался и носился, будто умалишенный, набрасывая на нее одеяло, и ругался под нос всякий раз, как она ускользала. Верная своей насмешливой натуре, перепелка отлетала недалеко, подогревая его надежды. Но результат стоил такого унижения. Эти нежнейшие птицы были на вкус как каштаны, взбитые сливки и, по словам Асы, самые небеса вокруг. Его любимым рецептом был перепел с грибным рагу. Хокана восхищала его кулинарная точность и прежде всего уверенность, с которой он применял ингредиенты, стоившие столько времени и усилий.
Готовя, Аса слишком погружался в стряпню, чтобы разговаривать, но непосредственно за едой они вели короткие беседы — обычно о маршруте и ближайших планах. Прибравшись, снова впадали в дружелюбное молчание. Однажды ночью, когда костер уже давно погас, Аса пришел к Хокану и лег рядом. Сперва близость его тела напугала. Не смея шелохнуться, Хокан смотрел на звезды, гадая, бодрствует ли Аса, обнявший его сзади. Сам не зная почему, Хокан стал дышать с ним в лад. Они дышали вместе. Постепенно он заснул, чувствуя безопасность, тепло и радость. Впредь глухими ночами, когда угли уже давно бледнели под пеплом, Аса приходил и ложился рядом.