Вдали
Шрифт:
Животные выбились из сил и недоедали, но Хокан знал: их единственной надеждой было обогнать северные холода. Он оставил все попытки, пусть и слабые, двигаться на восток. От налетающих постоянно порывов казалось, что он скорее падает, чем идет. Лицо обветрилось; руки заскорузли; ступни обмерзли. Конь шел, подвернув морду чуть ли не в грудь. Время от времени приходилось останавливаться и отдыхать от неустанного, оглушительного, безумного воя, не оставлявшего в голове места ни на единую мысль. Хокан никак не мог разжечь огонь, поэтому спал, завернувшись в львиную шкуру. Когда и этого было мало, заваливал коня и прижимался к нему. Однажды ночью, когда конь ни в какую не ложился, Хокан узнал, что осел только рад спать с ним у груди, и так они согревали друг друга на протяжении нескольких бурь. В эти дни облегчение приносила лишь мысль, как мала вероятность кого-то повстречать в этом истребительном вопле. Его одиночество не знало равных, и впервые за месяцы, несмотря
На горизонте проступил скромный горный кряж. После многих месяцев и лиг пустыни и ровной травы зазубренные волны, поднимавшиеся в небо, смотрелись чем-то из другого мира. Отдельные вершины даже терялись в низких облаках. Невероятно, но склоны зеленели. Быть может, там он найдет укрытие, а ветер по ту сторону может оказаться слабее. Через два дня он преодолел половину склона самой пологой горы. Передышка от нескончаемой плоскости степей приносила радость. И деревья. Вечнозеленые деревья. Вертикальные деревья. В лесном пологе чирикали и трудились над гнездами дружелюбные птицы (не отчаянные исступленные падальщики, порой мелькавшие над равнинами). Пепельный свет солнца, нарезанный и вскрытый ветками и иголками, возвращал отчасти свое сияние, рассыпаясь тонкими разрозненными лучами на покрытые лишайником камни. В подлеске кипела жизнь — бурундуки, червяки, лисицы, насекомые. Под елью Хокан нашел какие-то маслянистые грибы, напомнившие ему желтые лисички, что он когда-то собирал с Лайнусом. В Швеции они не считались зимними, но Хокан сорвал один и узнал этот свежий и в то же время перезрелый запах, после чего опасливо надкусил. Тотчас прослезился и подавил всхлип. К закату он нашел узкую пещеру, где зажарил грибы в лярде и ел с закрытыми глазами. На следующий день он отдыхал. Очнувшись от долгого мшистого сна, он расставил западни и приступил к работе над шубой.
Неизбежно шуба собиралась вокруг шкуры горной львицы. Хокан постарался снять ее, делая как можно меньше надрезов, чтобы сохранить форму. Благодаря пришитым или приклеенным с изнанки, чтобы не бросались в глаза, заплатам из кожи на важных местах (уши, лоб, рыло, челюсть), львиная голова, от которой осталась просто тряпка, сохранила часть своего благородства. Она висела на спине носителя, но могла превратиться и в зловещий капюшон. Наброшенные на шею передние лапы задумывались как шарф, державшийся весом лап, набитых песком и камешками. Спина львицы ниспадала по спине Хокана, поэтому хвост выглядел продолжением его хребта. Из этого пока что безрукавного балахона Хокан надеялся сделать приличную шубу, нашивая мелкие шкурки, которые дубил по пути в пустыне. Во время стоянки в пещере он поймал лисицу, пошедшую на рукав, — хватило почти ее одной. Поскольку шкура львицы покрывала почти все его тело, а дичи в горном леске было в избытке, теперь он мог смастерить из лишней кожи небольшую складную палатку.
Не будь так скудно пастбище, он бы провел там всю зиму: мирно шил, охотился и ел грибное рагу в той землянке — месте, что за время его странствий больше всего походило на дом.
Спустившись с южной стороны горы, он порадовался тому, что не остался. Здесь ветер был добрее, трава — нежнее, а солнце — не таким далеким. Время от времени по-прежнему снежило, а ночи были долгими и морозными, но, по его расчетам, зима уже перевалила за половину, и если это ее пик, то он выживет. По-прежнему продвигаясь на юг, он придал курсу легкий восточный уклон. Горы никак было не назвать непреодолимыми, но Хокану все же отчего-то было легче знать, что теперь они высятся между ним и тропой. Он по-прежнему выглядывал на равнинах признаки людей, но ему не попадалось ни следа от костра, орудий или скота.
Хокан уже поездил свое по нехоженым равнинам, но в этот раз что-то было не так. Он. Ему не было места в этих краях. Он задавался вопросом, когда эти поля в последний раз входили в чье-то сознание. Чувствовал, как они смотрят на него в ответ, знают о его появлении, пытаются вспомнить, каково это — когда на них смотрят так.
— Gras [8] , — сказал Хокан вслух, чувствуя, какое это чудо и в то же время преуменьшение — впервые объединять отдельные травинки, что качались на краю земли, под властью одного слова.
8
Gras (шв.) — трава.
Он боялся заката и часто весь день тратил на переживания о ночи. Из-за нехватки хвороста и свирепости порывов ветра порой не получалось разжечь костер. Он этого ожидал и еще в своей пещере в горах соорудил маленькую палатку. Она, слаженная из гибких шестов, кож и одеял, представляла собой вытянутый изогнутый треугольник с двумя выпуклыми сторонами — словно перевернутый нос маленькой лодки (или голова некоторых рыб, или клюв некоторых птиц). Он ставил его против ветра и заползал, придавливая своим весом, чтобы ее не унесло. Палатка накрывала только верхнюю часть его
От зари дотемна он двигался вперед — ни разу не спешиваясь для перекуса, задерживаясь только у ручьев или стоячей воды, чтобы напоить коня и осла. Заодно ставил западни. Пока его несло на юг по этому неведомому краю, внутри росло беспокойство. Его первоисточник был абстрактным — словно какой-то таинственный гумор, поднимающийся из кишок, становился плотнее, преодолевая пищевод, и, наконец, сгущался в комок над солнечным сплетением, прямо между ключиц. От этого полутвердого комка было тошно. Хотя Хокан уже успел напробоваться испорченного мяса и ядовитых трав, он отчего-то знал, что мутит не от них. Причина хвори находилась вне его. Равнины. Постоянное движение через пустоту. Возможно, тошноту усугубляла нехватка хорошего питания и отдыха, но вызывал дурноту сам волнистый простор. Уже от одного взгляда на него комок становился плотнее, а в движении по степи делался все тверже, душил все сильнее. Бурость, кочки, ропот, свет, песок, копыта, горизонт, трава, руки, небо, ветер, мысли, свет, копыта, песок, кочки, руки, горизонт, бурость, ропот, небо, ветер, трава воротили с души. Иной раз он и пытался сблевать, но только чувствовал, как от натуги выступают и грозят лопнуть вены на лбу. Тошнотворное однообразие прерывали мелкие события — бизон, радуга, — но стоило им пропасть, как недуг возвращался с новыми силами.
Хокан держался курса на юг несколько недель. Воздух согревался, и жить стало проще. И все же он с удивлением наблюдал, что, несмотря на ласковую погоду, растительность редела. Жесткая острая трава росла только клоками. Кусты стали колючими и враждебными. Чешуйчатые животные скоро превзошли числом пушистых. Бурую пустыню превозмогала красная. По мере продвижения земля приобретала знакомые черты: алая пыль, переходящая в пурпурную у зазубренного горизонта, пышущая жаром белая дыра в небосводе, общее безразличие к жизни. Он был здесь раньше? Ему вспомнилась часть пути, пройденного с Бреннанами. Или в этих пустошах Лоример и его отряд нашли разграбленных индейцев? Хокана ошеломило, что он не видит отличий, и его это напугало. Неужели его угораздило заблудиться несмотря на то, что он регулярно сверялся с компасом? Неужели он вернулся туда, где уже побывал? Сколько может быть пустынь в одной стране? Лоример учил, что, как бы ни разуверяли органы чувств, земля на самом деле круглая. Он ее уже обошел? Его путь на юг (и слегка на восток) завел обратно на северо-запад, откуда он начал? Если сравнить по времени путешествие по степям и рейс на корабле, что доставил его в Америку, на север от мыса Горн, все сходилось. Хокан расплакался. Он объехал весь мир зря? Ужаснула еще более страшная мысль. Неужели его оставляет рассудок? Неужели его мозг болен?
Ни растительности, ни топлива, ни воды. Он не знал, куда попал. Он не знал, в своем ли уме. Оставалось только развернуться кругом, поспешить обратно в страну травы, а потом любой ценой следовать прямиком на восток.
15
Пчела. Покружила у ушей коня, пожужжала у шеи Хокана, потом сопровождала их какое-то время, опасливо осматривая седельные сумки и поклажу осла. Первой мыслью было, что наконец пришла весна. Потом Хокан сразу вспомнил, как давно не видел пчел. Больше того: это первая с тех пор, как он покинул Швецию. Покамест американская природа с ее обилием животных, процветающих в чрезвычайно разнящихся условиях, не могла родить пчелу. Хокан пережил все времена года в разных климатах. И вот эти прерии — все те же, по которым он едет целую вечность; по самой меньшей мере с первой встречи с поселенцами на тропе. Так с чего же теперь вдруг — пчела? Фермы. Другого объяснения он не знал. За все время со своей высадки в Сан-Франциско он не видел, чтобы кто-то возделывал землю. Ни вспашки, не посева, ни сбора урожая; ни заборов, ни стогов, ни мельниц. Ни пчелиных ульев. Значит, рядом должны быть фермы. Раз все остальное, начиная с земли и стихий, остается прежним, только так и могло объясняться неожиданное появление медоносной пчелы.
Он все еще опасался людей, но надеялся, что за все время, утекшее после резни, его забыли. А порой, приходя в наилучшее расположение духа, даже верил, что прошел долгий путь и здесь не могли знать о произошедшем. Вести не докатились бы до столь удаленных от тропы краев. А если и докатились — если рассказы о его позорных поступках преодолели сезоны и равнины, — он верил, что сам достаточно окреп и готов столкнуться с правдой лицом к лицу. Когда эти доводы не помогали, он говорил себе, что сошел либо с ума, либо с пути, затерялся в великих степях между тропой и пустыней, и если он еще хочет увидеть Лайнуса, то рано или поздно придется повернуть на восток, и тогда, пускай даже в пути не повстречаются другие люди, его неизбежно ждут великие множества в городе Нью-Йорке.