Вдох Прорвы
Шрифт:
— С этим-то что будет? — шепнул на ухо Коляну Толик. — Давай на сто баксов?..
Колян пожал плечами, не отрывая взгляда от героя новой серии. В отличие от московского братана, подходящего к делу по столичному рационально, он, как вынужденный провинциал, вносил в действие некоторую толику эмоций, и, судя по тени на его лице, мыслил своеобразнее залетного московского гуся.
Душегуб, между тем, подошел к робе чечена, уставился на нее, на перевернувшееся ведро и саперную лопатку, оглянулся еще, и, не встретив направленных на него стволов,
Сгинул он новым, оригинальным образом, — Толик оказался прав.
Он сделал шаг и, казалось, прилип к чему-то, к какой-то мощной липучке, притянувшей его. А, может, то была не липучка, — сильное электромагнитное излучение? Кто знает…
Но только Алексей прилип к чему-то, это «что-то» все сильней и сильней продолжало притягивать его, так что он стал впечатываться в ту невидимую стенку, и впечатывался до тех пор, пока не превратился в плоскую абстрактную картину… Вот только что был человек, может быть с отдельными недостатками, но кто без греха, — и с именем, которое родители дали ему в детстве: Алексей, Алешка, Леха… Был — и нет. Только что был, и уже — нет. Как фокус, — смотрите, вот он есть, а теперь смотрите: его уже нет.
И, главное, ничего не изменилось. В мире. Мир не затрясся, не пошатнулся, не рухнул. Никакого похоронного марша не прозвучало, — с небес. Вот ведь странность, кто бы не перешел в мир иной: душегуб, царствующая особа или Папа Римский, — никогда с небес не раздается никакой музыки. Ну хотя бы разок, хоть один, — чтобы народ догадался, что такое возможно. А то совсем ни разу, не единого.
Как сейчас. Висела в воздухе абстрактная картина, все, что осталось от раздавленного страшной силой только что живого человека, — а никакой музыки не было. Странно.
— Все снял? — вскочил взволнованный Колян.
— Все, — ответил сосредоточенно оператор, продолжающий свою работу.
— Следующего давай, — скомандовал Толик, — пора с этим делом завязывать. На сегодня.
Опять Колян кивнул конвойным, — опять те трусцой заспешили в нужном направлении.
Обилие новых впечатлений, в конце концов, начинает утомлять. Это явно чувствовалось по притомившимся лицам почтенной публики. Все хорошо в меру, даже всевозможные чудеса тоже должны знать свое место. Когда чудес переизбыток, это так же утомительно, как когда бывает много чего-нибудь другого, самого обыкновенного, сладкого, соленого или кислого.
Но дед появился быстро, не прошло и пяти минут. Не заставил себя долго ждать.
Его встретили молча. Не то, что испытали некое сочувствие к старости, а потому, что здешнее чудо переходило в сознании присутствующих из разряда чудесного в какую-то рутинную повседневную обыденность… Рабочий день заканчивался, не мешало бы после такого дня немного перекусить, — поднять стопарик-другой за упокой, и за всякие неизведанные доселе выкрутасы природы.
— Папаша, — сказал Толик, — слушай сюда… Я как бы режиссер, здесь — кино… Сам видишь. Вон декорации. Бурлаки на Волге… Там
Дед покрутил головой в поисках Алексея, и, не увидев его, спросил:
— А где сосед?.. Он говорил, вы в расход нас здесь пускать будете.
— Давай так, — сказал устало Толик, — на все вопросы я отвечу тебе, когда вернешься с задания. Хоть три часа буду отвечать, если хочешь. Идет?.. Теперь чеши по-быстрому. Время идет.
Деда тут же расковали и подтолкнули в спину.
Ну, он и пошел… Привык подчиняться за свою долгую жизнь. Бригадирам, жене, начальнику цеха, потом детям, когда они выросли. Кто-нибудь да обязательно им командовал, — пустым командное место никогда не оставалось.
Подобрал, как приказали, ведерко, потом лопатку, взглянул равнодушно на пустую зэковскую робу, задержался чуть у картины, где перемешавшаяся гамма цветов образовала причудливый, доступный пониманию только богемы, рисунок, заглянул за холст, не в силах догадаться, каким образом он так крепко держится, и, под взглядами начальства, двинулся дальше.
У поворота, там, где свет прожекторов упирался в стену, оглянулся и крикнул:
— Здесь копать?
Ему замахали руками: здесь, здесь!..
Дед встал на корточки, взмахнул лопаткой и принялся, как ему велели, заполнять породой ведро…
— Я тебе говорю, — толкал Коляна Толик, — заряд кончился!.. У него там в обойме четыре заряда, пятого нет!.. Братан, нет пятого заряда, нет!..
Колян даже привстал со стула, — вот это да! Вот это чудо, так чудо, ничего такого и нарочно не придумаешь!..
Дед уже заканчивал с ведром, когда в кромешной темноте за поворотом, он увидел внучку. «Лапка» встала на грани света и тьмы, обрадовалась деду, улыбнулась ему, и сказала, словно бы читала письмо, которое ей надиктовали старшие:
— Дедуля, у нас все хорошо, живем мы лучше прежнего… Пенсию нам платят исправно, каждый месяц, ни разу еще не задерживали… Мы все тебя ждем домой, а особенно жду тебя я, твоя внучка Ксюша. Потому что я по тебе очень скучаю…
— Как я по тебе скучаю, — сказал ей дед, — кто бы знал…
— Ты обещал научить меня делать язык трубочкой, как у тебя получается. Не забыл?
— Да что ты…
— Сейчас можешь?
— Могу и сейчас…
— Тогда иди сюда, а то я не могу к тебе выйти.
Дед поднялся, с ведром и лопаткой, и шагнул во тьму…
Дед пропал, только что был, встал, сделал шаг к повороту — и исчез.
— А ты, блин, говоришь, обойма кончилась, — бросил Колян, — там еще неизвестно сколько осталось.
— Но ведь дошел!.. — воскликнул Толик. — Дошел же, блин, твою мать!.. Раз один дошел, значит, дойдет другой! А не другой, так третий или четвертый, или пятый, или двадцать пятый… Когда-нибудь она выдохнется, эта сука, не вечно же ей надо мной издеваться!..