Вдовье счастье

Брэйн Даниэль

Жареный гусь, печеная ветчина, подрумяненный поросеночек, калачи и сайки, икра красная и черная, рыбка красная и белая, соленья и варенья — торговый люд не заморачивался, выставлял все на стол, не смотря ни на какие этикеты, и гости мели все подряд. Прислуги практически не наблюдалось, хотя я знала, что у Аксентьевых в ней недостатка нет, и после огромного тихого дома Вышеградского, где то и дело выплывали как призраки то горничная, то Таракан, то швейцар или кто он там был, я почувствовала некую негу. Шумно, звонко, льются пряный мед и громкие разговоры, но при этом нет ощущения, что тебя поставили

на рентген.

С непривычки я залоснилась от сытости уже через полчаса и едва не подпрыгнула, когда кто-то из женщин подлил мне сладкой медовой наливки. Я подняла голову, случайно увидела в дверном проеме знакомую бороду, вскочила, чуть не опрокинув стул, и, подобрав юбки, начала протискиваться между гостьями:

— Трифон Кузьмич, постойте! Трифон Кузьмич!

На меня никто не обратил никакого внимания. Партнер по бизнесу вспомнила нечто важное — эка невидаль. Я выбежала в коридор, но Аксентьев уже исчез, и я стояла в полном одиночестве.

Он единственный, кому я могу доверять. Наверное. Это не точно. Но я должна с ним поговорить — должна рассказать ему, что на меня несколько раз покушались. Должна взять с него слово, что он не оставит и защитит моих малышей, если со мной что-то случится, и воспитает их как достойных… ха-ха, трепещите, поборники дворянской чести, воспитает как собственных детей и продолжателей дела матери.

— Трифон Кузьмич? — Да куда ты, черт возьми, подевался? Не провалился же сквозь землю, только не ты, в отличие от моего покойного мужа, ты мне важен, ты все-таки мой компаньон.

Мне показалось, что воздух дрожит, что он стал плотным, таким, что руками можно схватить кусок, у меня заложило уши, совсем как тогда на поклоне, и я не смогла закричать, хотя и хотела, когда кто-то коснулся моей руки.

Глава двадцать шестая

Мне удалось совладать с расшалившимися нервами и не отпрыгнуть, а спокойно обернуться, и черт знает, каких сил мне это стоило, но пожилая, красивая женщина с роскошной косой, одетая в красные одежды, не заслуживала того, чтобы я шарахалась от нее или вопила. Да, в ней была магия… такая же, как в пастыре, я не могла обмануться в собственных ощущениях, и, с легким поклоном пропустив женщину, я задумчиво смотрела ей вслед.

Допустим, она способна одним движением руки превратить меня в прах, но ведь она этого не сделала. Я согласилась с тем, что в этом мире есть божество, приняла магию, остается сделать последний шаг и признать, что все, с чем я уже смирилась, подвластно некоторым людям.

Не мне, и я, разумеется, вряд ли осмелюсь получить эту власть, потому что кто знает, что потребуют от меня взамен.

— Трифон Кузьмич!

К появившемуся в конце коридора Аксентьеву я кинулась как к спасителю на белом коне, рыцарю в сверкающих доспехах. Он этим рыцарем действительно был, человек властный, влиятельный, рациональный, разумный, уже показавший свое отношение ко мне. Если я в нем ошибаюсь и в следующий момент я окажусь на улице без гроша…

— Мне нужно с вами поговорить, Трифон Кузьмич, — почти выкрикнула я, кусая до боли губы. Аксентьев сверкнул очами из-под бровей, и я, оглянувшись и убедившись, что мы в коридоре одни, тихо призналась: — Меня хотят убить, Трифон Кузьмич.

Из зала,

где проходил раут, донеслись веселые крики и, кажется, цыганский хор. Меньшее из зол, прямо скажем. Трифон Кузьмич сделал приглашающий жест, я на ватных ногах добрела и села в полутемном великолепном кабинете в кресло, Аксентьев устроился за своим столом, и я начала свою печальную, запутанную повесть, в которой сама не могла разобраться до сих пор, мне бы синопсис не помешал.

Шаг за шагом, день за днем, событие за событием. Я поведала все, что произошло, с того момента, как Ефимка вытащил меня на улицу, умолчав, конечно, что случилось с мной до того — родной город, знакомые незнакомые улицы, воспоминания, планы, неблагородная месть — а Аксентьев бы оценил, — смерч, обрушившийся на нас, тщетные попытки спасти свою жизнь. Эти подробности были лишними, как и причастность моя к разграблению дома Петра Аркадьевича, но все остальное — заслонка и поведение слуг, и предложение забрать у меня детей, и письмо — Вершкова, наверное — и новое покушение…

Аксентьев молчал, изредка кивал, но я знала, что он меня внимательно слушает, вникает и делает выводы. Я сбивалась, возвращалась к началу, пыталась вызвать в памяти то, что давно забыла — интонации, жесты, тени, звуки, которые могла видеть или же слышать. Почти догорела одинокая свеча, Трифон Кузьмич зажег от нее новую, огарок затушил прямо пальцами.

— Трифон Кузьмич, — закончила я, и в горле совсем пересохло, — я молю об одном. Не оставьте детей. Я знаю, вы сможете дать им все, что могла бы дать я. Я знаю, что вы их не обидите. Мне некому доверять, кроме вас. Я справлюсь со всем, только дайте мне слово…

Аксентьев махнул рукой, не дав мне договорить, тяжело поднялся, прошел к бюро, стоявшему в глубине кабинета, так же грузно вернулся, забрал свечу и снова отошел, что-то долго искал, и жуткие тени метались по стенам. Если бы я умела и знала как, я бы молилась, но в этом мире не существовало молитв. Мне нужно было услышать, что просьба моя будет исполнена, Аксентьев пыхтел и молчал. Наконец он сел за стол, гулко поставив подсвечник и положив передо мной крупный заковыристый ключ.

— У меня пустует флигель, Вера Андреевна, — объявил он. — Ну как пустует. Живет там редакторишка, газетчик, так я его выселю завтра с утра. — А, так вот как легко все решается, со мной, помнится, так же было. — Сколько, говорите, прислуги у вас — пятеро вместе с Ефимом? Пусть живут. Здесь вы будете в безопасности. Пятьдесят золотом в месяц возьму с дровами, все равно редакторишка меньше платит и должен еще, паршивец, за полгода, но как-нибудь переживу. Мебель есть, тепло там, светло, чисто, места всем хватит. Снег сойдет, прикажу детишкам вашим садик сделать, опять же дела нам с вами проще будет решать.

— Спасибо, — искренне сказала я. Предложение было хорошим, но я не хотела соглашаться на него — пока, и дело было не в пятидесяти золотом, а в том, что дом Аксентьева был подлинно безопасным местом — в первую очередь для детей, и я прежде срока не хотела его обнаруживать перед тем, кто охотился на меня. Кроме того, исполнитель или Палашка, или Лукея, знать бы, кто из двух баб! — Если меня достанут, достанут везде, мне достаточно вашего слова и обещания позаботиться о детях… А вот редактор…