Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Да, гостиница! — чистым и красивым голосом ответила женщина. — Одну минуту.
Несколько секунд спустя Игорь вновь услышал голос женщины, теперь уже негромкий, приглушенный. Она говорила Крякину:
— Дежурный по части просит к телефону полковника Кутузова или майора Матвеева.
Игорь без колебаний отворил дверь.
Крякин опешил, даже приоткрыл рот, обнажив ряд крупных золотых зубов. Дежурный администратор не удивилась, не растерялась. Женщина она была очень красивая, не обделенная уверенностью.
Игорь подошел
— Майор Матвеев слушает.
— С вашей машиной ничего не получается, — голос дежурного был далекий-далекий. — На дорогах заносы. Как только пурга утихнет, вас доставят в район учений на вертолете. Пожалуйста, из гостиницы не отлучайтесь. Завтрак вам принесут…
Денис Васильевич Ерофеенко, прапорщик, старшина роты, очень любил выдумывать рассказы. Может, слово «выдумывать» не совсем точно употреблено здесь, но почти во всех его былях, случаях, происшествиях, которые он когда-нибудь рассказывал своим друзьям, знакомым, солдатам, жене Марии Ивановне, непременно присутствовал элемент выдумки. Он никогда не признавался в том никому, даже жене, говорившей ему при людях с удручающей прямотой:
— И все брешешь же, черт рыжий.
— Ну какая мне с этого корысть? — кричал он ей в ответ. — Что я, за это деньги получаю?
— Нет. Ты художественная самодеятельность. Ты за интерес брешешь.
— Мне бы грамотишки, — огорченно возражал Ерофеенко. — Я бы на тетрадках писал. И все посылал бы в газеты. В газеты…
И представлялось ему, как приходили бы в гарнизон газеты с его рассказами. И все прапорщики и наверняка многие офицеры говорили бы:
— Во дает, Ерофеич.
А он бы, конечно, радовался. Нос бы не задирал, но радовался… Однако судьба отрядила ему только четыре класса образования. Для писания рассказов этого маловато.
— Вот если бы, — говорил он однажды Марии Ивановне, — не писать мне эти истории, а рассказывать в телевизор, как Сергей Сергеевич Смирнов про героев войны… Вот тогда было бы интересно.
— Что же интересного, Денис Васильевич? — удивлялась супруга. — Смирнов про какие подвиги рассказывает? Исключительные!
— Война не состояла из одних исключительных подвигов, — укоризненно напоминал Ерофеенко. — На один исключительный приходилось десять тысяч обыкновенных.
— Согласна я, Денис Васильевич. Согласна я в этом… Но кто тебя на телевизор пустит? Да еще из такого глухого места, про которое на телевизоре и не знают.
— Они должны сообщение объявить. Так и так… Собирают к себе бывалых прапорщиков, которые интересные истории про военную службу могут рассказать. Меня бы командир полка и послал.
— А вдруг не тебя, Денис Васильевич?
— Меня, Машуля, меня. Кого же он еще пошлет? Петр Петрович Матвеев и человек и командир душевный. Поговаривают, в следующем году уйдет в отставку…
— Тебе тоже пора. Помнишь хоть, в каком году мы с тобой познакомились?
Помнит прапорщик, отчего не помнить.
В
Их летний лагерь располагался в семидесяти километрах от зимних квартир. Красивое место до войны было. В сорок третьем Ерофеенко через него на запад наступал. Ничего не осталось, кроме речки. А тогда тут и лесочек был, и березки. И трава зеленая.
Ерофеенко тогда уже два треугольника в петлицы получил. Младшим командиром, сержантом считался.
Бывало, дежуришь по роте. Ночь, словно песня, увлекла и кончилась. Утро тихое, ясное, только росинки поблескивают. Взглянешь на часы: стрелки шесть показывают. Кивнешь дневальному. Он наберет воздуха в легкие побольше и закричит зычным голосом:
— Подъем!
А если голос у него слабый, бывают и такие дневальные, поможешь ему. Потому что команда, да еще первая, должна крылья иметь, как птица.
Повыскакивают из палаток красноармейцы, выстроятся вдоль линейки. А это значит — лагерный день начался. И движется он по распорядку, где учтена каждая секунда.
Но однажды распорядок дня Ерофеенко был нарушен самым неожиданным образом. Вызывает его старшина:
— Вся рота в караул идет, а вы поезжайте в полк, привезите хлеб для столовой. А то у сержанта, который хлеб возил, приступ аппендицита случился.
Ерофеенко поехал…
У одного мосточка остановились: стадо навстречу шло. Девчата, доярки, Ерофеенко и шофера комплиментами, как цветами, засыпали. Шофер, парнишка совсем молодой, розовым сделался, словно малина. Ерофеенко отвечал, и не без успеха. Одна, такая быстроглазая, в пестрой косыночке, прямо заявила:
— Острить ты мастер, а танцевать — не знаю. Приходи к нам в клуб, покружимся!
Хотел ей что-нибудь запоминающееся ответить, но шофер дал газ. И оставили они хохотушек. Правда, просигналили им на прощание.
— Бывайте здоровы! Нам некогда! Едут дальше.
Вдруг шофер говорит:
— Не нравится мне, товарищ сержант, вон та тучка.
— Где же тучка? — возражает Ерофеенко. — Это облако, на барана похожее.
— Нет, — говорит, — я в степи родился, эти фокусы знаю. Быть грозе.
— Типун тебе на язык. Этого еще не хватало.
А шофер свое:
— Конечно, начальству виднее, но только гроза будет.
И верно.
Приехали на зимние квартиры. Погрузили хлеб. Смотрят на небо, а оно хмурое-хмурое. И тишина кругом тягучая, предгрозовая. Подсолнухи головы попрятали.
Вышел старшина-сверхсрочник, в тяжелом весе мужчина. Покрутил ус, сказал:
— Знатная гроза будет.
А Ерофеенко ему:
— Барометр смотрели?
— Какой там барометр! — говорит. — У меня свой барометр. На грозу суставы ломит.
Организм, он, конечно, не железка. Нервами чувствует. И тут, правда, как сверкнет молния, как ударит гром! И полил дождь. Льет, льет и кончать не думает.
А ручьи! Наперегонки спешат. И все к дороге. А дорога уже речкой стала, прямо судоходство открывай.