Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Н-да, — говорит старшина, — не повезло вам. До ночи просидите. А как добираться будете, не ведаю. Поразмывало небось дороги.
И представьте себе, как в воду глядел. Ночь захватила их в дороге. Ехали тихо. Небо-то в тучах. Тьма-тьмущая. Дорога вся в ямах, словно черти на ней горох молотили. С ветерком не разгонишься. Шофер ворчит да баранку крутит.
Ехали так час. А может, больше. Вдруг — стоп! Остановка. И снова на том месте, где с девчатами разговаривали. Мосточек там раньше был, а теперь нет: уплыл мосточек. Одни сваи, как сиротинки, стоят. Что будешь делать?
Ситуация. Сидят Ерофеенко с шофером,
— Я так считаю, товарищ сержант, что хлеб — это те же боеприпасы. Повернем в колхоз, попросим помощи? К завтраку, хоть разбейся, хлеб доставить нужно.
— Поворачивай, — ответил Ерофеенко. — Колхозники — свои люди.
Приезжают в колхоз. Луна из-за туч выглянула, улыбается, шалунья, да крыши серебрит. На улицах ни души. Собаки брешут, аж собственного голоса не слышно. Время — третий час ночи. Рассвет скоро… Стучатся в первую хату. Открывает дед в нижнем белье. Только вышел на порог, шофер как ударит его светом. Дед назад. Не понял спросонья, что это фары автомобильные. Закрыл на задвижку дверь и голоса не подает.
Ерофеенко шоферу:
— Выключи! Обалдел, что ли?
А он в ответ:
— Сами они включились. Замыкает где-то. Ерофеенко к деду:
— Отец, родной, выйди, а то от псов нет мочи отбиваться.
— А кто вы такие? — спрашивает.
— Красноармейцы.
Вышел дед.
— Чего вы испугались?
— Я, — говорит, — не испугался. Я думал, что начальство из района приехало, а потому портки надевать ходил.
Рассказали они тогда деду про беду.
— Ответственное дело у вас, ребятки, — говорит дед. — Хлеб, он как воздух всем нужен. А если прямо сказать, то хлеб — это жизнь. Ладно, возьмите мою лодку. Погрузите в нее хлеба столько, чтобы на завтрак хватило. И по течению. С рассветом у лагеря будете. А объехать здесь негде. Наш мост самый крепкий был…
— Хорошо, — согласился Ерофеенко.
И приказал шоферу остаться здесь, доглядывать за остатком хлеба и машиной. А сам нагрузил лодку и собрался отчаливать. Тогда дед вдруг говорит:
— Знаешь, сынок, чтобы не застрял ты в речке, она у нас хитромудрая, дам я тебе в провожатые свою внучку.
Душевный, в общем, человек оказался. Кликает:
— Машуля!
Прибегает девушка. Та самая, хорошенькая, на язык бойкая, которую они с шофером видели. Узнала.
— Ах, — говорит, — старый знакомый. Только не знаю вот, как зовут.
Брякнул тогда он:
— Денис Васильевич.
По молодости брякнул, по глупости. Загордился, наверное, сержантским званием.
Но с тех пор вот уже тридцать лет она его так и зовет.
Заметка из окружной газеты:
Мотострелковый батальон занял оборонительные позиции на танкоопасном направлении. Время на проведение инженерных мероприятий было крайне ограничено, поэтому в помощь обороняющимся старший начальник выделил взвод под командованием лейтенанта Березкина. Воины образцово, с высоким качеством замаскировали командный пункт батальона, опорные пункты рот и взводов, артиллерийские позиции.
Перешедший
У больного были все признаки перитонита, инфекционного, острого. И Жанна удивилась терпению человека, не вызвавшего «Скорую», а добравшегося до поликлиники своим ходом. Такой тщедушный, невысокого роста мужчина. С узким небритым подбородком.
— Вы полежите, — сказала Жанна как можно добрее, — я вернусь через минуту.
В коридоре возле ее кабинета сидела на стуле девушка. Блондинка. С длинными, спадающими на плечи волосами. Она была в брюках, из-под которых выглядывали туфли на высокой платформе, и в голубом свитере. Девушка пристально посмотрела на Жанну. Шагая по коридору, отделанному пластиком, из-за чего шаги каждого были слышны, как на солдатском параде, Жанна чувствовала, что девушка глядит ей вслед.
Борис Абрамович Вайнштейн был в кабинете один. Жанна сказала, что у нее больной с острым перитонитом, его нужно госпитализировать немедленно и на носилках.
— Вы уверены, что у него перитонит? — осторожно спросил Борис Абрамович, имевший сегодня вид усталый, измученный. Такое всегда случалось с ним после бурных ночных объяснений с ревнивой супругой.
— Да, — сказала Жанна.
— А что, если у него острая кишечная непроходимость, панкреатит или колик печеночный, почечный?
— Упорная икота. Язык сухой, обложен коричнево-черным налетом… Я думаю, это перитонит.
— Хорошо, — сказал Борис Абрамович, — проводите меня к больному.
Он вышел из-за стола, семенящей походкой направился к двери, худой, подвижный, похожий на кузнечика. Его курчавая голова, лысеющая на затылке, была словно присыпана пеплом. Идя впереди Жанны, он также обратил внимание на девушку в голубом свитере. Даже не обратил, а засмотрелся, потому что прошел мимо терапевтического кабинета, и Жанне пришлось окликнуть его:
— Борис Абрамович!
— Ах да, — махнул он рукой и повернул обратно.
…Осмотрев больного, Борис Абрамович согласился с диагнозом Луниной. Машина Кудлатого оказалась на месте. Больного, решительно отказавшегося воспользоваться носилками, осторожно повели к «Скорой помощи», и Кудлатый в сопровождении медсестры повез его в больницу.
Возвратившись в кабинет, Жанна спросила девушку в голубом свитере:
— Вы ко мне?
— Да, — кивнула девушка.
— Проходите.
Девушка неторопливо встала и несколько церемонно прошла в кабинет. Жанна, бросив взгляд на стол, где лежали медицинские карты больных, спросила привычно:
— Ваша фамилия?
Девушка молчала. Откровенно разглядывала Жанну, как разглядывают в музее скульптуру, пытаясь постигнуть замысел творца.
— Назовите, пожалуйста, свою фамилию? — мягко попросила Жанна. — И садитесь, пожалуйста.
Девушка села. Закинула ногу на ногу. Откинувшись на спинку стула, сказала:
— Меня зовут Лиля. Я дочь полковника Матвеева.
— Что с ним случилось? — терпеливо и участливо, как подобает врачу, сказала Жанна, но сказала так, словно никогда в жизни не слышала о полковнике Матвееве.