Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
Матвеев не постучал, потянул на себя дверную ручку резко, можно сказать, дернул. Вошел в комнату. На стекле окна белел морозный узор, подсвеченный ранним солнцем. Прапорщик Селезнев сидел на кровати в брюках и майке. Старательно чистил пуговицы кителя.
Увидев полковника, его суровое лицо, Селезнев вздрогнул, суетливо поднялся и, став по стойке «смирно», хотя и этом не было уставной необходимости, громко, словно на строевом смотре, прокричал:
— Здравия желаю, товарищ полковник!
— Не ори, — морщась,
Прапорщик Селезнев по-прежнему стоял, вытянув руки по швам. Матвеев вначале хотел подать знак, чтобы Селезнев сел, но потом решил этого не делать. Вкладывая в голос и заботу и строгость, спросил:
— Что с тобой происходит, Прокопыч?
— Никак нет!
— Что — никак нет? — Матвеев чуть повысил голос.
— Никак нет, не происходит.
— Ты нормальным языком разговаривать можешь?
— Так точно!
— Тогда садись. И давай разговаривать.
С какой-то зачумленной осторожностью опустился на кровать Прокопыч, будто боялся, что она проломится под ним и рухнет.
— Слушаю тебя, — нетерпеливо сказал Матвеев.
Прокопыч помолчал, долго, пожалуй, с минуту. От волнения и напряжения стал малиновым. Наконец выдавил:
— Так что, докладываю, товарищ полковник, виноват.
— Виноват? — осуждающе переспросил Матвеев. Прокопыч кивнул.
— Это я и без тебя знаю, — сказал Матвеев. — И не только это знаю. Есть доля и моей вины в том, что ты до таком жизни докатился… Но с себя я спрошу сам. Ты же словом «виноват» не отделаешься. Во-первых, почему нет порядка на гауптвахте?
— Никак нет, — вздрогнул Прокопыч. — Есть порядок. Не зря же меня в гарнизоне Бармалеем зовут.
— Видимо, зря. Я только сейчас оттуда. Камеры не заперты. Солдаты курят.
— За это караул отвечает. При мне такого не бывает.
— С караула я спрошу. Но свою ответственность на других не перекладывай.
Прокопыч вздохнул, опустил голову.
— Во-вторых, подумай над своим моральным обликом. Какой пример ты, прапорщик, столько лет прослуживший в войсках, подаешь молодым солдатам и офицерам… Чего молчишь? Мы же договорились, что будем разговаривать.
Прокопыч упрямо смотрел в пол. Лоб покрылся испариной. Пальцы крепко сжимали край одеяла.
— Прапорщик Селезнев! — властно сказал Матвеев.
Вскинул голову Прокопыч. Взмолился:
— Не могу я жениться на Марине Соколовой. Боюсь.
— Сопляк! — сухо ответил Матвеев. — Спать ты с ней не боишься, а жениться боишься.
— Это все разное, — без всякой надежды начал оправдываться Прокопыч. — Это одно… Это другое… Она не девочка была.
Матвеев насмешливо заметил:
— Поскольку ты был девственник, тебя это очень покоробило.
Прокопыч смущенно заморгал:
— И возраст у нас. Мне тридцать восемь. Ей двадцать четыре. Сколько это лет! Вон сколько… Я жить привык один… А у Соколовой характер, можно сказать, тяжелый…
— Обо всем вышесказанном надо было думать раньше, — прервал Матвеев. — У Соколовой будет ребенок…
— Это
— Так. — Матвеев встал. Вскочил и Прокопыч. — Прапорщик Селезнев. Сейчас восемь часов двенадцать минут. Ровно через час у меня на столе должен лежать ваш рапорт с просьбой об увольнении в запас. Вы меня поняли?
— Так точно, — ответил побелевший Прокопыч.
— Свою просьбу мотивируйте… резким ухудшением состояния здоровья.
Ночью позвонил генерал Белый.
— Что у тебя стряслось на учениях?
— Человек погиб. — Матвеев понимал, Белому давно все известно.
— Сколько лет не было ЧП… — Белый умолк.
Разрисованное морозом окно, выходящее на дорогу, мутно светлело, выхватывало из душной комнатной темноты край стола и диск телефона.
— Да… — сказал Матвеев, ни соглашаясь, ни протестуя — почувствовал: надо заполнить паузу.
— У меня такое ощущение, что ты подрастерялся. Верно, Петр Петрович?
— Почему же, Герман Борисович?
— Голос унылый.
— Неудивительно. Я хорошо знал прапорщика Ерофеенко. Из старой гвардии он. Из нашенской. Сейчас таких старшин не бывает. Сейчас другие.
— Хуже?
— Не хуже, не лучше. Другие… Образованнее… С более сложными понятиями о добре, о справедливости. Мы отлично помним, что у нас техника новая. А о том, что у нас и люди новые, другой раз забываем.
Белый, кажется, обиделся. С ним всегда трудно было разговаривать, даже в те военные молодые годы. Совершенно неожиданно какое-нибудь слово, которому и не придавалось особого значения, вдруг било его по психике. Он начинал пыхтеть, покрываться розовыми пятнами, торопливо оправдывать или доказывать то, что давно было ясно.
— Это вы там забываете. Текучка засасывает вас, как болото. Мы смотрим шире. У нас образовательный ценз зафиксирован в процентах. Новая техника требует новых людей. Голос времени. Вот на последнем совещании…
Матвеев опустил трубку, мягко положил ее на колени. Взял с тумбочки сигарету. Закурил. По дороге проехала машина. Свет скользнул по комнате от кровати до двери. Исчез. А гудение мотора еще слышалось…
Сделав несколько глубоких затяжек, Матвеев вновь поднял трубку.
— …уровень выучки в короткие сроки овладевших новой боевой техникой еще раз убедительно доказывает, какое большое значение имеет оперативное внедрение в учебную практику передового опыта.
— Да, да, — пробормотал Матвеев и отчетливо зевнул.
— Я тебя, наверное, разбудил?
— Все хорошо, Герман Борисович.
— Ладно… Хорошего, допустим, мало. Но… я чего звоню… Не передумал, Петр Петрович? Может, пойдешь ко мне?
— Спасибо, Герман Борисович. За участие спасибо… Я не передумал.
Когда Лиля была маленькой, она любила играть в куклы. Самую красивую куклу звали Бетти. У нее были полуторасантиметровые ресницы. И она моргала ими с завидным умением.