Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Под куполом батареи ставить надо, — сказал Хазов.
— А как их туда… — Начхим от удивления даже и слова нужного не нашел.
Хазов пояснил:
— Руками, инструментами, сварочным аппаратом… — Он посмотрел вверх. — Вон солдаты у вас как птички на ящиках сидят. Вобьют костыли в стены, поднимут батареи… Инициативы у вас нет, майор… А казенное имущество от сырости страдает… Нехорошо…
По роду службы начхим не подчинялся командиру первого батальона. Он подчинялся непосредственно командиру полка. Но… Подполковник Хазов моложе полковника Матвеева.
— Да, да, — на всякий случай сказал начхим, хотя и сам толком не понимал, к чему относится это его согласие: к тому, что страдает имущество, или к тому, что нужно поставить батареи под самым куполом. Матвеев вздохнул:
— Ясно одно, этот год кончается. Но и в следующем году нам едва ли удастся подарить вам, майор, новый склад. Поэтому нужно серьезно отнестись к предложению подполковника Хазова. Посоветоваться с нашими слесарями… Сейчас трудно сказать, насколько верхние батареи улучшат дело, однако хуже, чем есть, не будет… Меня единственно что смущает, — Матвеев обращался к Хазову, — сможем ли мы поднять воду на такую высоту.
— В пятиэтажку поднимаем, — напомнил Хазов.
— Да. А где же мы распределительный бак поставим? Чердака-то нет.
Хазов сморщился, думал. Потом решительно сказал:
— Поместим над батареями. За красотой нам гнаться не надо.
— Тоже верно, — согласился Матвеев.
…Потом они с Хазовым осмотрели хозяйство автопарка, побывали на складе ГСМ и боепитания. В конце дня, так и не сумев пообедать, Матвеев вернулся в штаб. Начальник финансовой части ожидал его с папкой неотложных документов, которые следовало срочно подписать.
В восьмом часу вечера Коробейник приоткрыл дверь и осторожно просунул голову. Полковник махнул шоферу:
— Иди ужинай.
Подташнивало. Может, от папирос, может, от голода. Матвеев подумал, что Софья Романовна опять будет укоризненно напоминать ему о недопустимости такого дикого режима, о том, что теперь никого не удивишь работой на износ.
Возможно, она права. Возможно, надо работать иначе. Но иначе он не умел. Иначе его не учили…
…Морозы спали. Температура была близкой к нулю. Снег вертелся в воздухе мягкий и почти теплый. Матвеев шел медленно. Ему хотелось растянуть удовольствие от прогулки.
Дверь открыла Лиля. Он обрадовался приезду дочери. Поцеловал ее. Лиля хитро сощурилась:
— А я не одна. У нас гость. Угадай.
Гадать было нечего. На диване в первой комнате сидела Жанна.
Прокопыч в штатском коротком пальто и заячьей шапке курил возле вагона. Это был местный поезд, и стоял он на станции десять минут.
Снег на перроне лежал грязный, затоптанный. Солнце не искрилось в нем, хотя светило в полную силу.
В павильоне серо-белого цвета, построенном недавно рядом со зданием станции, закутанная в шаль буфетчица
Пива Прокопычу не хотелось. Не хотелось вообще ничего на свете. На душе было тяжко. Страшновато.
Прощаясь, Матвеев хмуро сказал:
— Тебе еще не поздно начать все сначала. Тем более что все хорошее, чему научила тебя служба, останется при тебе. И очень-очень поможет в жизни. Не держи на меня зла. Будь мужчиной!
Зла Прокопыч не держал ни на кого, в том числе и на себя тоже. Но понимал, что клясть и винить нужно прежде всего самого себя.
Лиля сказала:
— Достукался. Я всегда знала, что бабы тебя погубят.
Она говорила беззлобно, даже немножко сожалеючи. Потом поцеловала его. И он поцеловал ее, потому что любил братской, нежной любовью.
Софья Романовна пожелала проститься с Прокопычем без свидетелей.
Голос у нее был сдержанный, даже, пожалуй, суховатый:
— Ты вырос на моих глазах. Ты мне как сын… Родители часто не хотят видеть недостатки своих детей. Спросишь, почему? Так легче…
— Я понимаю. Я подвел вас всех…
— Ты подвел прежде всего самого себя. Петр поступил сурово. Но, знаешь, есть пословица: «Как аукнется, так и откликнется». Аукнул ты…
— Понимаю.
— Не говори больше этого слова. Ты меня расстраиваешь. Нас всех ждут большие перемены. Весной Петр уходит в отставку. У него есть еще время исправить какие-то из своих ошибок. Ты одна из них.
— По… — Прокопыч хотел было сказать «понимаю», но, вспомнив просьбу Софьи Романовны, осекся.
Она передала ему пакет с горячими, вкусно пахнущими пирожками.
Проводницы у вагонов лузгали семечки, переговаривались, посмеивались.
Марину он увидел, как только она вышла из-за здания станции. Марина вертела головой, оглядывая состав. И Прокопыч понял, что она ищет его. Хотел поднять руку, крикнуть. Но вдруг застыдился этого своего желания. Отвернулся, Стал смотреть на обмерзшие ступеньки вагона.
Времени оставалось еще минуты три.
— Думала, не успею, — тяжело дыша, сказала Марина.
Он повернулся. И увидел, какая она вся складная, лицом розовая и милая, смотрит на него преданно и влюбленно. Ему стало совсем не по себе. И он почувствовал, что не может сказать не только ничего умного, но просто совсем ничего. Хотел улыбнуться, улыбка не получилась. Через силу, словно поднимая неподъемный груз, сказал:
— Успела…
— Автобус еле полз. Гололедка же…
— Да, — кивнул он.
— Я раньше хотела. Но рейс в одиннадцать двадцать отменили. Пришлось ожидать до двенадцати.
— Успела… — повторил он.
Она протянула ему сумку, которую держала в руке.
— Возьми. Тут варенье, чай будешь пить. И соленые грибы. Грибы всегда пригодятся.
— Мне не надо, — ответил он. — Я так…
— Бери, бери, — говорила она быстро, неотрывно глядя ему в глаза.
И он взял сумку. Спросил, кинув взгляд на живот:
— Что решила?
— Решать уже поздно. Буду рожать и растить.