Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Мои слова широко, обхватисто понимать надо, — обиделся дед Антон, насупив брови.
— Мои тоже, — равнодушно ответил Онисим.
Я проснулся среди ночи, словно меня толкнули в бок. Дед Антон легонько похрапывал на печке. Через незанавешенное окно перекинула белую ногу луна, уперлась в самое поддувало. Тикали ходики — суетливо, озабоченно. Под полом скреблись мыши. В глубине дома, где за невысокой из дубовых досок перегородкой спал Онисим, колыхалась дремучая темнота. Она колыхалась, не продвигаясь ни вперед,
Много раз я слышал эту и другие команды в сорок втором и сорок третьем, но больше в сорок втором, когда войска были на каждой улице, в каждом уцелевшем доме. Солдаты шли по четыре в ряд, а справа шел сержант или младший лейтенант. И вдоль улицы, побитых домов и ослепленных окон неслось:
— Раз! Раз, два, три! Рот-а-а!
На горе за нашим домом стояла зенитная батарея. Снаряды и разный провиант до середины улицы подвозили на крепких, выкрашенных в зеленое телегах. Потом разгружали и вьючили лошадей. Мы, мальчишки, помогали солдатам. Они давали нам сухари, крупяные концентраты. Случалось, попадался и какой-нибудь сердобольный молодой солдат, у которого можно было выпросить патрон к ППШ или немного артиллерийского пороха. Порох был разный, но всегда красивый на вид и горел потрясающе.
Дядя Вася Щербина однажды увидел у меня автоматные патроны — маленькие, тупорылые. Дело было зимой в самом начале сорок третьего года. Моросил дождь с мелким прозрачным снегом, и земля была нечистой, как тарелка с недоеденной кашей. Я махал топором, силясь наколоть щепок от бревна, которое приволок утром с нижней улицы. Разумеется, помогали ребята. Бревно мы случайно нашли под старыми виноградными листьями во дворе кирпичного дома, разбитого еще в июне.
Дядя Вася крикнул от калитки:
— Привет, хозяин!
Весело приподнял руку и пошел ко мне, широко шагая. Длинные полы синей милицейской шинели не мешали ему. Спросил:
— Не получается?
— Злое, — ответил я и показал на сучки: — Во какие!
— Пилой бы надо.
— Тупая пила. И развода совсем нет, — объяснил я.
— Плоскогубцы есть?
— Есть!
— Значит, и развод будет.
Он сел на бревно, зажал пилу между коленями. Отжимал, поджимал зубья тщательно. Так тщательно, я видел потом, настраивают гитару.
Когда стали пилить, Щербина сказал:
— Ты бы перчатки надел.
Я полез в карман за перчатками. И вот тогда патроны выпали из кармана — целых три. Они лежали на первых, еще не успевших промокнуть опилках, такие красивые и блестящие.
— Ой-ей! — качнул головой Щербина. — Зачем они тебе?
— Стрелять буду.
— Пистолет есть? — спросил Щербина вкрадчиво.
— Где-нибудь достану.
— Так уж и достанешь?
Я пожал плечами:
— Вдруг повезет!
— Стрелять умеешь?
— Конечно, нет, — сознался я.
Щербина хитро улыбнулся, потянул на себя пилу:
— Хочешь, научу?
Я думал, что ослышался. Даже ничего не ответил, так растерялся. Но
— Распилим бревно. Будешь старательно пилить, не лениться, так и быть, используем твои патроны.
Я пилил на совесть: не замечал ни холодного ветра, ни слякоти…
Потом мы пошли в овраг. Он был глубокий, с одной стороны поросший шибляком, с другой совершенно желтый из-за глины. Среди хлама и мусора на дне оврага лежал дырявый эмалированный таз. Мы приспособили таз под мишень. Щербина разрядил пистолет — черный новенький «ТТ». Показал, где предохранитель, где курок, научил, как оттягивать затвор. Я раз десять щелкнул вхолостую. Потом он зарядил кассету, сказал:
— Все это воспринимай как урок военной подготовки. Вырастешь, заберу тебя к себе в уголовный розыск.
Я кивнул, хотя точно знал, что не пойду в уголовный розыск, потому что синие моря и белые пароходы снились мне по пять раз на неделе.
Дождь усилился. В овраге не было ветра. Низкое небо смотрелось отсюда как купол шатра. Жалкие стебли полыни, росшей понизу, чернели, мокрые, потрепанные.
Пистолет вздрогнул в моей руке, точно хотел вырваться. Эмалированный таз маленько сдвинулся вниз, и на одну дырку в нем стало больше.
— Терпимо, — сказал Щербина. Посоветовал: — Спокойно опускай руку. Спусковой крючок нажимай плавно. Не дергай!
Щелкнул выстрел, и порохом запахло вдруг сильно-сильно. Щербина похвалил:
— На этот раз лучше!
Но пистолет забрал, спрятал в кобуру, пояснив при этом:
— Хорошего понемногу.
Еще раз, недели через три, в том же овраге мне представилась возможность пострелять из пистолета Щербины.
— Совсем молодец, — сказал тогда Щербина. — Расти большой. Смех смехом, а может, я и вправду себе помощника готовлю…
Солнце было как шарик. Туманная пелена вздымалась над горизонтом высоко-высоко, и солнце висело там маленькое и желтое, словно шарик на елке.
Тетка Таня, распатлатая и неумытая, в длинной ночной сорочке, стояла под нашими окнами и голосила:
— Шура-а-а! Шура-а-а!
Мать распахнула раму. Виноградная лоза уронила росу — с десяток капель. Они покатились по стеклу узенькими и прямыми дорожками.
Я был у окна рядом с матерью. Думал, тетка Таня и дядя Прокоша опять что-нибудь не поделили и убеждают друг друга в правоте с помощью физической силы.
— Таня, что случилось? — дрожащим голосом спросила испуганная мать.
— По-о-беда! — закричала соседка. И вдруг заплакала, обыкновенно, как плакала всегда, когда бывала несправедливо обижена мужем.
Потом в городе возле моря играл духовой оркестр. А в школах отменили занятия. На улицах было полно людей. Салютовали из ракетниц и даже из охотничьих ружей…
Но почему-то мне больше всего запомнилась тетка Таня, плачущая под нашим окном.
Я вновь уснул. Незаметно, без всяких усилий.