Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
Витек ошалело присвистнул.
Каким путем крестик Онисима попал ко мне в карман? Я сообразил сразу: вариант мог быть только один. Сам Онисим положил его тогда, ночью, когда уходил откапывать свой клад. Старец был уверен, что найдет сокровища. С ними он не собирался возвращаться в дом деда Антона. Может, в нем вдруг заговорила совесть, а может, справедливость, и он решил, что за наши совместные скитания, за штабеля дров, погруженные на подводы и машины, я заслуживаю вознаграждения. И тогда он великодушно опустил свою единственную дорогую вещь в карман моего пиджака.
Я поднял крестик. А Витек встал с дивана, и мы молча смотрели, как играют золото
— Это деньги, — сказал Витек. — Если с умом продать, солидные деньги.
— Может, я не захочу продавать.
— А зачем он тебе? Не станешь же ты носить его на шее.
— Не стану, — согласился я.
— О чем разговор? Покупателя я беру на себя.
Глаза у Баженова блестели нехорошо — жадно. И коверкотовый костюм, и тонкая белая рубашка, сквозь которую просматривались линии матросской тельняшки, не придавали ему больше ни солидности, ни уверенности. Наоборот, суетливость и беспокойство присутствовали во всем его облике, как если бы он видел на дороге кошелек, но еще не знал, есть ли там деньги.
— Не приставай, — сказал я. — Мне нужно подумать.
— С пустыми-то карманами, — возразил он тяжело, словно давился слюной.
Я сжал ладонь и опустил руку в карман. Стоял так, не вынимая руки. Казалось, Баженов может ударить меня, избить, отнять крестик.
— Это память об Онисиме, — по тону голоса можно было подумать, что я оправдываюсь.
— Нашел святого старца.
— Старец не был святым. Но и простофилей не был. Он имел свои соображения на жизнь.
— Обдури ближнего.
Он, конечно, сказал не «обдури», а другое слово, но смысл был похожим.
— Не спорю, в жизни старца были моменты, когда он дурил ближних. Понимаешь, он считал, что путь к счастью длиннее человеческой жизни. Он думал, что счастливым человек может стать лишь случайно. Потому искал этот случай, хитрил, путался…
— Мягкая у тебя душа, — как бы сожалея, сказал Баженов. Вернулся на диван, достал пачку «Казбека».
— Не стыжусь этого, — ответил я.
— Старец твои был набитый дурак. — Баженов чиркнул спичкой и ловко, почти любуясь, выпустил клуб дыма. — Никакой дороги к счастью нет. Счастье здесь, рядом, может, как дымок, плавает в этой комнате. Но вся загвоздка в том, что оно маленькое. Пока еще маленькое. Но, возможно, через сколько-то лет оно станет большим. А сегодня маленькое. И его нельзя разделить на всех. Не хватит! Потому и говорят: счастье достается смелым, тем, кто за него борется.
— Каждый борется за него по-своему.
Баженову понравились мои последние слова. Он кивнул и выразительно сжал кулак, будто демонстрируя, чем именно нужно бороться за счастье.
— Не очень-то помогает тебе твой метод, — насмешливо сказал я. — Живешь как собака, не имея собственной крыши над головой.
Баженов обиделся. Это было видно по глазам. Но было видно и другое: он не хотел со мной ссориться. Покривил рот в улыбке, сказал после многозначительной паузы:
— Зачем птице крыша? Для нее небо крыша.
— Тебе стихи писать надо, — посоветовал я.
— Может быть, я и пишу. Для души, для сердца. — Баженов вдруг резко встал. Хлопнул меня дружелюбно по плечу: — Ладно, капиталист, пойдем обедать. Мое предложение остается в силе.
— Нет, — сказал я. — Мне не хочется.
— Как знаешь, — пожал плечами Баженов. — В Одессе в таких случаях говорят: не хочешь есть, сиди голодный.
Из сообщения городского радиоузла от 4 ноября 1940 года:
«…В
Среди награжденных орденом «Знак Почета» — наш земляк, бригадир стерженщиков машиностроительного завода Евгений Михайлович Ростков.
Сегодня наш корреспондент побывал в литейном цехе и попросил Евгения Михайловича рассказать о планах его бригады. У микрофона Евгений Ростков:
«Вся наша бригада, как и весь советский народ, с большим воодушевлением трудится в честь коликой даты — XXXII годовщины Октября. Мы взяли дополнительные обязательства — выполнить годовой план к 5 декабря — Дню Конституции. В этом нашему рабочему коллективу большую помощь оказывает инженерно-технический состав цеха. Наука при социализме служит высоким гуманным целям».
…По 20 часов отработали ученики старших классов школы № 5 на строительных работах по восстановлению разрушенного бомбежкой правого крыла здания. Со второй четверти занятия в школе будут проводиться не в три смены, как прежде, а в две… Новые светлые классы после праздников примут учеников…»
— Здравствуй, — сказал я.
Грибок вздрогнула. Она стояла в дверях. Между нами были крыльцо, четыре ступеньки и сизый сумрак угасшего дня, сдобренный дымком, морской пылью и просто холодом.
— Тебя отпустили? — спросила она.
— Да, — сказал я. — Представь себе.
— Не представляю, — призналась она.
— Почему?
— Подожди одну минуту.
Она действительно вышла через минуту в пальто и желтом берете. Я взял ее под руку, и мы пошли вниз по Приморской улице, которая выходила на Приморский бульвар, у самого-самого моря.
— Там страшно? — спросила она.
— Страшно, — согласился я, пытаясь догадаться о правилах игры, которую она предлагала.
Фонари на улицах попадались редко. Ветер сбивал листья и даже гнул ветви. Люди шли быстро. Хлопали двери магазинов.
— Где же тебя? — Даша глядела укоризненно.
— Как где? Тут.
— Неужели? — спросила она почти испуганно.
— Пошли ко мне, — сказал я.
Она покачала головой.
— Я уже была у тебя однажды.
— Сегодня нам никто не помешает.
— Ну и что? — спросила она с сомнением и сделала шаг назад. Я не мог больше держать ее за локоть. Отпустил руку, сказал:
— Я один, совсем-совсем один… У меня целая ваза винограда.
— И больше ничего?
Мы стояли возле скамейки на пустом сквере. И листья гуляли по скверу, как снег по полю.
— Больше ничего.
— Ты обедал? — спросила она тихо.
— Аж четыре раза.
— Врешь…
— Нет, правда. Четыре раза взбирался на вишню, пока не оборвал весь виноград.
На этот раз она взяла меня под руку, и мы пошли обратно. Мне немного хотелось плакать, и я был твердо уверен, что люблю ее.
— Тебя не били? — она говорила нежно, как мать.
— Нет, — сказал я.
— Зачем ты это сделал?
— Что сделал? — взмолился я. — Что?
— Пошел воровать, — ответила она твердо.
— Ради спортивного интереса. Острых ощущений захотелось. — Мне стало спокойно. Теперь я понимал смысл разговора.
— Что ты еще знаешь? — спросил я.
— Ты украл в поезде чемодан. И тебя арестовали, — объяснила она заученно, как могла объяснять теорему.