Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Вот палил, вот палил, — говорил один милиционер другому. — Пуля возле носа пролетела. Понимаешь, всю войну прошел — ни одного ранения. А тут пуля возле носа…
Фары скрестили лучи с другими лучами. Значит, машин было уже две. Из второй вышел большущий рыжий дяденька, обвешанный фотоаппаратами. Он улыбался и жевал яблоко.
Потом, пугая собак, резали тьму вспышки магния. Оживали окна в соседних домах. Заспанные жильцы выходили из калиток, одетые наспех. Говорили преувеличенно-громко.
Собаки затихли.
Кто-то из милиционеров, перевернув Баженова,
— В самое сердце. Точь-в-точь, как в копеечку.
Щербина потрепал мне волосы. Буркнул:
— Поехали.
В машине было темно. Заднее сиденье показалось необычно глубоким. Я провалился в него, словно в яму.
Уже за поворотом улица тянулась неразбуженная, пустая. Возле одной из калиток парень целовал девушку. А так больше не было никого…
— Маркиз жив?! — спросил отец, распахнув калитку. Спросил так громко, что эхо прокатилось в предутренней тишине между горами по задернутому туманом ущелью.
— Не подох, — сказал я, продолжая сжимать теплый локоть Нади Шакун.
Мы остановились на тропинке, где редкие листья винограда заплатками прикрывали небо с поблекшими звездами и легкими как пух облаками.
— Одичал? — Отец держал в одной руке авоську с арбузом, в другой чемодан средних размеров в черном чехле.
— Я с ним не беседовал. — В свой ответ я старался вложить как можно больше спокойствия.
— Ну ладно. — Отец сделал несколько шагов, решив обойти нас слева. Тропинка была узкой, и он подмял кусты гортензии: они даже немного затрещали. — А мне сон снился, что Глухой утопил Маркиза.
— До этого дело не дошло.
— Я бы ему голову оторвал, — заверил отец.
Я сказал:
— Это Надя Шакун.
— Большая.
— Выросла, — пояснил я.
— Возьми арбуз. — Отец протянул сетку.
— Нет, нет, спасибо, — смутилась Надя.
— Возьми арбуз, — мрачно повторил отец.
— Возьми. А то хуже будет, — посоветовал я.
Надя улыбнулась растерянно и немного испуганно.
— Подарок для Валентина Сергеевича, — сказал отец. — В молодости он уважал арбузы. Все, бывало, говорил, для печени они полезны.
— Спасибо, — тихо сказала Надя и приняла из рук отца сетку. Я тут же забрал ее у Нади.
Отец спросил:
— Где Онисим?
— Спит.
— Новость я для него привез. Будить надо. Будить.
— Старец крепко спит. Теперь не добудишься.
Отец засмеялся:
— Я кого хочешь разбужу. Даже покойника.
— Желаю совершить чудо, — сказал я и раскрыл перед Надей калитку.
Свет над улицей плыл медленно, почти незаметно. Он был немного розовый, немного желтый, но больше сизый, как голубь. Прямо на глазах дворы обретали глубину и перспективу, очерчивались ветвями и листьями, поигрывали золотистыми стеклами окон. Свободно и мощно накатывалось внизу море. Многозвездье затухало над ним до следующей ночи.
— Когда Щербина рассказал мне об этом, я боялась, что не узнаю тебя. Я ожидала увидеть на твоем лишь в твоих глазах печать происшедшего, следы секунд, когда ты стоял между жизнью и смертью. А ты нисколько
— Хорошо, — сказал я. — Отпущу усы и бороду.
Надя пришла ко мне часа в три ночи.
Я вышел от Щербины и не пошел домой, а направился в порт. И с набережной долго смотрел, как четыре толстых шланга подают нефть в беленький финский танкер, как он оседает под тяжестью нефти, теряет легкость, изящество.
Потом я пришел домой.
Ключа над крыльцом не было. Я подумал, что вернулся отец. Впрочем, Надя тоже знала про ключ. Но мне не пришло в голову, что она может быть здесь.
В коридоре скрипнула доска — третья от стены: пи-и-и. Четвертая скрипела иначе. Она даже не скрипела, она рычала. И балка рычала под ней, глухо стукала о сухую глину дальним концом, где ржавая скоба вырвалась из подгнившего дерева. Балка держалась на первом и среднем столбах, провисала, но почему-то не обламывалась.
Щеколды у нас не было. Дверь потянули на себя. Откинули крючок. Теплый запах керосина выпрыгнул из коридора раньше, чем заспанное лицо Нади выплыло из полумрака, выплыло и остановилось, белое, словно гипсовое лицо.
— Явился, — сказала она спокойно и тихо. Знакомым жестом поправила волосы и вместо того, чтобы впустить меня, вышла на крыльцо.
— Что ты тут делаешь? — напряженно спросил я. Вернее, не столько напряженно, сколько растерянно.
— Уснула, ожидая вашу милость.
— Да-а. — Я пошарил по карманам, хотя точно знал, что папирос у меня нет. Спросил: — Курить есть?
— Дыши свежим воздухом.
Я сел на перила. Они были влажными, и сидеть на них было противно. Однако ноги гудели. И ощущение тошноты усиливалось, может, от голода, может, от теплого запаха керосина.
— Ты звонила Щербине?
— Я ходила к нему.
— Ночью полезно спать.
— Если на душе спокойно.
— От спокойствия образуется жир, — вяло сказал я.
— Это не самое страшное. — Она сжала ладонями мои щеки. Спросила почти испуганно: — Антошка, скажи честно, эта история хоть чему-нибудь научила тебя?
— Поживем — увидим.
Из сообщения городского радиоузла от 24 ноября 1949 года:
«Сегодня в торжественной обстановке в Приморском сквере был открыт памятник героическим защитникам города — морякам Черноморского флота. Памятник представляет собой скульптурное изображение передней части эсминца, на бортах которого золотыми буквами начертаны фамилии погибших героев.
На открытии памятника присутствовали представители партийной и советской общественности.
…Новая автобусная линия соединяет район Верхне-Кордонной с центром города. Это третий маршрут, вступивший в строй за послевоенные годы.
…Небывалый снегопад и морозы обрушились на город в ночь с 23 на 24 ноября. По сведениям краевой метеорологической станции, столь раннее выпадание снега в нашем районе отмечалось только в 1896 году. Холодная погода с температурой минус два градуса сохранится в городе не меньше суток».