Вдвоём против целого мира
Шрифт:
– Скорее всего, да. Но могут-то и… не успеть. Всякое бывает.
Генри поднимает голову и невольно глядит сперва на его пальцы, а затем на всё ещё скрытое бейсболкой лицо:
– Зачем ты говоришь мне это? Чего ты пытаешься…
– Да я просто говорю, что всякое бывает, – мужик снова шмыгает носом и пожимает плечами, – врачи, конечно, помогут, но… – замолкает.
– Но что?
– Но есть-то способ и вернее.
– О
– Слушай, я просто говорю, что есть способ вернее. Могу помочь, если хочешь. Твоему другу, – кивает в сторону машины, – сейчас помощь не помешает. Ему здорово досталось.
Генри потирает лоб, зажмуриваясь. Голова начинает раскалываться ещё сильнее:
– Я не понимаю…
– Ну, что ж тут не понимать-то. Говорю, могу помочь твоему другу, если хочешь.
– И как ты ему поможешь?
– Не я, – мужик трясёт головой, – я не могу. Но знаю того, кто точно может.
– Скорая уже едет…
– Это хорошо, – соглашается он, – наверняка успеют. Но могут-то и не успеть. А я только позвоню ему, и он будет тут через минуту, точно говорю.
Генри тяжело вздыхает. Эти бессмысленные игры: подавай и отбивай. Только сейчас он даже не игрок, а мячик, шарик, воланчик, ритмично бьющийся о тупые поверхности ракеток.
– Кто он? – спрашивает.
Мужик заговорщически озирается по сторонам прежде, чем ответить:
– Он – парень нормальный. Я его давно знаю. И опыт у него имеется, сам рассказывал. Твой друг будет, как новенький.
– Погоди. Ты предлагаешь обратить его что ли? – Генри стискивает зубы. Пальцы пытаются сжаться в кулаки, но едва шевелятся, прилипая друг к другу. «Если здесь меня много, значит, в другом месте мало».
– Я? Да я ничего и не предлагаю. Я просто говорю, что скорая может успеть, а может-то и не успеть. А мой… знакомый, он… он нормальный. Пять лет на лесопилке с нами. И работает за троих, так что не ссы, он не из диких.
– Да пошёл ты, – выдавливает Генри, понимая, что его притягивает к земле. Вот он уже падает назад, ещё чуть-чуть, и коснётся спиной холодной земли. А где-то вдалеке звучат сирены скорой помощи.
***
В ту ночь музыка доносилась со всех сторон, закладывая Генри уши. Он потянулся рукой к горлу, чтобы расстегнуть верхние пуговицы рубашки, с удивлением обнаружив, что те уже расстёгнуты. Глубоко вздохнул и тряхнул головой: кто же знал, что дело и впрямь дойдёт до музыки? Когда Бен впервые сказал, что собирается жениться, Генри рассмеялся. Да не просто улыбнулся, а по-настоящему расхохотался.
– Погоди, – проговорил сквозь смех, глядя на отражение Бена, стоявшего за спиной. Опустил взгляд на раковину, где лежал крошечный обмылок, – У нас мыло кончилось, – открыл кран и сунул руки под струю, тут же окрасив её в грязно красный цвет, – с утра поедем в больницу, пусть Карла тебя посмотрит.
– Не нужно. Я в порядке, – ответил Бен.
– Не,
Приглашений так и не было. Но кто ж мог подумать, что дело и впрямь дойдёт до музыки?
Эндрю, отец Бена, отреагировал в своём духе, обозвав того ебанутым мудаком и не менее вежливо поинтересовавшись, с какого хрена тот возомнил, будто трахать замужнюю пизду лучше, чем незамужнюю. А после, оставшись наедине с Генри и банкой холодного пива, продолжил:
– Революция, сынок, давно закончилась. А по-хорошему то и не начиналась. Мы живём во времена дерьмо-законов. И главный из них: хочешь выжить, будь всегда готов драться за свою жизнь. Вот почему люди не женятся сейчас. А не потому, что пидор папаша не даёт своё сраное благословение.
Тогда Генри ничего не ответил, ведь почти и не слышал слов Эндрю. Наверняка тот дело говорил: жёстко, но верно. Ему не давали покоя огромные старые мозоли на ладонях и пальцах, которые он разглядывал с параноидальной пристальностью. Часто приходилось работать лопатой: закапывать, закапывать. Когда он дотрагивался до лица Бена, стирая кровь, тот улыбался и опускал глаза. Его руки совершенно точно не походили на женские. Женщины царапали ногтями спины, но кровь не стирали никогда.
Сейчас Генри вновь смотрел на свои руки – ничего не изменилось, всё те же мозоли, и даже новые прибавились. Пару дней назад молоденькая продавщица в аптеке улыбнулась ему, обнажив клыки, и порекомендовала «вон те, с пупырышками». Тогда он совершенно точно не думал о мозолях. Зато вспомнил рекламу, крутившуюся день и ночь лет двадцать назад: на девицу, с таким же точно пушистым белым хвостом нападала шайка маньяков в тёмном переулке. Из ниоткуда появлялся принц и одним махом раскидывал их в разные стороны. Маньяки подлетали высоко-высоко, словно их отпружинивало от одиночных мини-батутов. Вдруг на лицо принца падал свет, и девушка замечала блеск его клыков. Дальше всё в лучших традициях немого кино: принц театрально смущался, девица пугалась, но быстро отходила и расплывалась в благороднейшей улыбке. Заканчивалось тем, что оба исчезали в темноте, держась за руки, а с экранов доносился раскатистый мужской голос, вещавший что-то о добре и зле, способных принимать разные формы. А ещё о том, что Америка выше любых дискриминаций. На фоне играла жуткая музыка, как из старой музыкальной шкатулки. Принц являлся Генри в кошмарах, следил за ним из-под кровати, из шкафа, из-за дерева во дворе. Он улыбался и манил его пальцем, а на фоне играла мелодия: трям, трям, трлям.
Однажды он спросил Бена, что было дальше с девушкой и принцем? И Бен ответил:
– Он укусил её и превратил одну из них. Что же ещё.
Возможно, спустя двадцать лет она продавала в аптеке презервативы с пупырышками.
В ту ночь музыка доносилась со всех сторон, закладывая Генри уши. Узкая тропинка вывела его к гаражу, и теперь всего каких-то несколько метров отделяли от желанного одиночества. Повернув за угол, он застыл от неожиданности: подпирая спиной облупившуюся стену, покуривал Бобби. Заметив Генри краем глаза, он выпустил изо рта дым и приветственно кивнул.