Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
– Но мне неинтересно рассматривать в микроскоп каких-то насекомых. Все это было, было, было! – восклицала она.
У Шурика, который работал на телевидении, было мнение, что писать следует о людях своего круга, которых знаешь и понимаешь. «А вор – он и в Африке вор», – говорил Шурик, не замечая, что сам себе противоречит.
Мы засиделись за этим разговором допоздна. Первым спохватился журналист, которому с утра предстояла командировка на овощной завод. Предыдущие два дня он тоже там провел.
– Сплошные обеды, материал застопорился, – пожаловался он, откланиваясь.
После журналиста, романтично обнявшись, ушли
Я решила оставить все до утра и пошла спать.
В десять часов утра Коли не было, и я решила его потревожить. Мне было очень неудобно, ведь он все-таки был моим другом.
– Какие люди! Милости просим! – обрадовался Коля.
По тюремной привычке спал он в брюках, а единственной рубашкой занавешивал окно. Я попросила Колю не обижаться и объяснила, что у меня накануне, когда мы сидели, пропал брегет.
Коля и не думал обижаться:
– На обиженных воду возят, – ответил он и стал выворачивать карманы. Из одного он вытащил расческу, из другого выпала розовая салфетка из ресторана «Дойна».
– В прошлое воскресенье Наташку сводил, – похвастался он, поднимая салфетку. – Давай ищи!
Мне стало еще неудобней: в комнате имелось три предмета. Матрас, под который мы заглянули, гитара и колесо от несуществующей машины. Уходя, Наташка вывезла к родителям всю их нехитрую обстановку. Коля потребовал, чтобы мы осмотрели кухонный буфет. Его Наташка не смогла забрать, потому что буфет был привинчен к стене. Кстати, привинтил его сам же Коля, но не чтоб Наташка не унесла, а чтоб самому в запальчивости не пропить.
– Может, я по инерции стащил! – настаивал Коля.
Я отказалась осматривать буфет.
В последующие недели я продолжила поиск дома. То мне вдруг приходило в голову, что брегет завалился в ящик дивана, и, открыв диван, я заглядывала в его темное нутро. То я вспоминала, что еще не смотрела в кладовке с постельными принадлежностями. Потом, мысль о Шурике не давала мне покоя. Странная вещь – подозрение! Начинаешь замечать то, чего раньше не замечала. У нас в институте на курсе по психологии однажды провели эксперимент. Показали фотографию человека и сказали, что он насильник и убийца. Вроде смотришь после этого на фотографию и видишь, как жестоко сверкают глаза, как глубоко и порочно пролегла над переносицей морщина. А в другой, параллельной группе, про того же человека сообщили, что он известный ученый, и люди тут же углядели в его лице печать выдающейся личности. Морщины, глубокая черта на переносице говорили о тяжелом умственном напряжении. Поди разберись в человеческом лице. Что оно значит? Его глаза, улыбка?
Поинтересовавшись у Шурика, который час, я заметила,
А как-то полгода спустя я увидела в витрине ломбарда брегет. У меня не было сомнений, это был именно мой. Я вошла в магазин, и продавец, пожилой круглолицый еврей, с удовольствием мне его принес – вещица ему самому нравилась. Полюбовавшись, он протянул его мне. Брегет был теплый от солнца. Когда он занял в моей ладони знакомое место, сердце у меня на секунду сжалось, а потом отпустило. Продавец хотел мне показать, как он открывается, но я и сама знала.
Я спросила, кто сдал. Продавец стал припоминать:
– Мужчина импозантный, при пиджаке…
Вот и весь внутренний образ, в четырех словах.
Как можно небрежней я поинтересовалась о цене. Продавец посмотрел на брегет, на меня.
– Сердце мне говорит, что вам это будет стоить сто рублей.
Я удивилась, даже обиделась:
– Всего сто? Он ведь золотой, швейцарский!
Продавец расхохотался:
– Золотой, швейцарский! Дай тебе Бог такого жениха, деточка! Золотого, швейцарского!
Он стал что-то показывать, водить по ободу толстым шершавым пальцем. Проба – другой номер, печать на крышечке не та… Я, как ни смотрела, ничего не могла разглядеть. Все было мелко, неразборчиво.
– Брегет румынский, золото дутое, турецкое. Но что да, то да – вещь сработана со вкусом! – объяснил он мне.
Я вернула ему часы и вышла из магазина. Все равно у меня не было денег.
Но семейная вещь, видно, крепко держала меня. Месяца два я не могла успокоиться, потом не выдержала и пошла проверить, там ли он. Брегет лежал в витрине, будто ждал одну меня. В общем, делать было нечего, одолжила я у журналиста в залог под будущие статьи сто рублей и отправилась в ломбард. Продавцу я ничего не объясняла, да он и не спрашивал, просто обернул мой брегет куском газетной бумаги, перетянул ниткой и положил на прилавок.
Кстати, именно в этой газете была моя последняя статья «Время и бытие в стихах молодых поэтов Молдавии». Заголовок ей дал журналист и очень им гордился. Ни про какое бытие в статье не говорилось, а что касалось времени, то выходила неувязка. Обсуждаемым «молодым» поэтам было за сорок, мне же тогда исполнилось двадцать два. Я намекнула журналисту, что странно называть их «молодыми», они мне в отцы годятся.
– Время – это метафора, – ответил журналист уставшим голосом и вдруг расстроился. – И вообще, при чем здесь ты?
Я заметила, что я все-таки автор.
– Тебя никто не знал и знать не будет! Сравнение должно быть не с собой, а со стержневыми поэтами поколения. Кстати, не забудь вставить их в следующий раз, а то пойдут обиды, – добавил он.
«Кстати, надо будет не забыть», – сказала я себе, опуская брегет в карман.
При сочинении следующей статьи я вставила «стержневых» в первый же абзац. Мне-то что, пусть сравнивают с кем хотят! А про брегет я журналисту ничего не сказала: твердым моралистом я не была тогда и сейчас не являюсь.