Вечер тортика и марионеток
Шрифт:
Музыку.
Она
Глава 10
Павлиньи Следы
Скрипка. Живая и настоящая. И мелодия плывет вместе со снегом по воздуху. Это маленькая ночная серенада, которую я слышала уже столько раз, но даже представить себе не могла до нынешнего мгновения, что она может быть такой... приземленной. «О да, Моцарт — гений! А что на десерт?» Но слышать ее вот так, на улице, в сумерках, стоя под снегом, когда она предназначалась только мне... серенада мысленно переродилась для меня, став возвышенным творением, каковым всегда и являлась. Ее
Пространство вокруг меня, сверху (уходящее вверх, в ночное небо, с кружащим в воздухе снегопадом) оживает, становясь живым существом. Музыкой. Закрой глаза и сразу представляется, будто расцветает розовый куст, как в стремительном танце растут его побеги, и раскрываются бутоны в узоре, переплетаясь и завиваясь, появляясь и исчезая.
Закройте глаза, и музыка раскрасит всевозможными красками и причудливыми орнаментами темноту внутри вас.
Музыка тянет меня вперед, будто протянув руку, увлекает за собой. Мик там, по другую ее сторону, где-то, еще не увиденный мной, его музыка ведет меня прямо к нему, и я так благодарна в эту самую минуту, что он оказался ни каким-то обычным человеком, в которого я влюбилась, и даже не обычным музыкантом, а именно скрипачом.
Как только я ступаю на мост, то вижу его. Рядом с мостом есть мельничное колесо — милое такое мельничное деревянное колесо, рядом с которым фотографируется любой турист в Праге, — и Мик стоит на пирсе рядом с ним, едва ли дальше, чем в десяти футах от меня. Хотя между нами стена, бетон с железной оградкой сверху, и моей миниатюрности придется встать на цыпочки, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть через решетку. Его голова, увенчанная вязаной шапочкой, склонена над скрипкой. Поза его свободна и движения плавны, он краснеет от напряжения и созидания, и ничто и никогда не было столь удивительным, как этот идеальный звук — результат изящных преднамеренных взмахов смычком в руке этого красивого парня.
Я не единственная, кого привлекла музыка. Моцарта останавливались послушать и случайные прохожие. Открылись даже ставни на некоторых окнах в домах над каналом, и на минуту все застыли, подавшись вперед и наблюдая этот чудесный вид: Мик на мельничном пирсе, играет Моцарта для снега.
Нет, не для снега. Для меня.
Маленькая ночная серенада — тринадцатая серенада Моцарта. Серенада.
Народ, мне кажется, что здесь важно обозначить, что серенадили мне. На фоне арок Карлового моста, его призрачных фонарных столбов. Канала, черного и блестящего, и ночь как бы говорила: «Ну да. Все в мире чудо».
Именно так, Пикассо. Именно так.
— Извините, — говорю я паре, которая останавливается неподалеку, склонившись друг к другу, так что пар от их дыхания сливается в единое облако. — Не могли бы вы меня подсадить? — Я показываю на стену. Она высокая, с острыми железными наконечниками — препятствием, которое может помешать тому, что я собираюсь сделать, но пара не прикладывает никаких усилий, чтобы отговорить меня. Они улыбаются, будто им одним ведом какой-то секрет, и парень складывает руки наподобие стремени, а я, сделав шаг, взмываю вверх. И в этот момент Мик поднимает глаза, как раз тогда, когда я начинаю балансировать на стене.
Наши глаза встречаются и
Когда наши глаза встречаются.
И... ощущения такие, словно всю свою жизнь я была той самой башней, стоящей на краю океана ради какой-то непонятной цели, и только теперь, по прошествии почти восемнадцати лет, появился кто-то, догадавшийся щелкнуть выключателем, обнаружив тем самым, что я никакая не башня. Я — маяк. Это напоминает пробуждение. Я источник света. Я никогда не предполагала, что могу излучать тепло и свет. Черт. Если музыка вызвала внешние изменения, есть же и внутренние.
И их гораздо больше, чем я предполагала.
Мик улыбается, и это такой коктейль из радости и застенчивости, страстного желания и даже немного того, что я бы назвала удивлением, — как будто он удивлен своему везению, тому, что я взобралась ради него на стену — которое отзывается во мне родственной улыбкой. Мое лицо реагирует, не спрашивая на это разрешения у мозга, потому улыбка получается самой большой, самой беспечной, самой влюбленной из тех, что изгибали мои губы за всю мою жизнь. Я даже понятия не имела, что мое лицо способно на такое. Словно в мои щеки вшиты потайные молнии. О, Господи.
Должно быть, вот они. Эти чувства. Из-за которых люди пишут стихи! Я чувствую то же самое.
Я чувствую их и хочу большего.
Я начинаю спускаться по внешней стороне моста. Или, ох, я смотрю вниз, в поисках уступов, которые позволит мне сделать этот последний, решающий шаг, чтобы наконец-то войти в магнитное поле Мика, но расстояние до маленькой металлической дорожки внизу приличное — и я колеблюсь. И едва я начинаю колебаться, как и Моцарт, вслед за мной, уже не так в себе уверен. То есть, я хочу сказать, смычок Мика дрогнул, и музыка оборвалась. Когда я снова смотрю в его сторону, он укладывает скрипку и смычок в футляр и идет ко мне. Из дома над каналом раздаются жидкие аплодисменты, но я не собираюсь в данный момент отвлекаться ни на что внешнее.
Вот так ситуация. Я: прижимающаяся к внешней стороне моста. Мик: на металлической дорожке ниже. Его голова едва достает до моих ног. Он смотрит на меня, и наши глаза вновь встречаются, а я думаю: «Я люблю твое лицо, потому что оно лучшее, и не могу не представлять ситуацию, в которой мы будем стоять, соприкасаясь лбами и кончиками носов», — и только теперь понимаю, что сияние маяка, которое я чувствую, это, на самом деле, румянец. Он тоже краснеет и с уменьшением расстояния между нами, создается впечатление, что наши румянцы встречаются где-то посередине. На краях наших магнитных полей, сталкиваясь друг с другом.
А потом Мик заговаривает. Все, что он говорит, это:
— Привет, — но произносит он «привет», выдыхая облако чистейшего трепета, и это трогает меня.
— Привет, — говорю я в ответ. Слово произнесено, и нет никаких неполадок речевого аппарата. Конечно, это всего лишь «привет», но это самое значимое «привет», которое я когда-либо произносила, и оно прозвучало совсем на меня не похоже, будто это был не мой голос. Он прозвучало так, будто его сказала девушка, у которой есть коллекция камней в форме сердца, и меня это, совершенно возмутительным образом, не тревожит.