Вечер трудного дня
Шрифт:
— Ну, не сердитесь на старую перечницу, не сердитесь, вы такая молодая, у вас еще вся жизнь впереди, — пробормотала Евграфова вроде бы не совсем в тему.
— Нет. Нет, — неожиданно для себя, тихо сказала Анна. — Без него — нет.
Потом у них оставалось два дня, неполных два дня. Послезавтра был отъезд. Они доехали до Пицунды, там сидели в кафе, пили сладкий горячий кофе из маленьких чашечек. Потом они гуляли, спокойно, будто ничего не происходит, будто этот день перетечет в завтрашний, а тот, в свою очередь, в послезавтрашний, и так
О будущем не было сказано ни слова.
Да и о чем говорить, если все будет только так, как может быть, и все их соображения и предположения не имеют никакого значения? Беспокойство о завтрашнем дне было бы только неразумной, нерасчетливой тратой сил, отвлекающей их от дня сегодняшнего, от полной сосредоточенности на происходящем с ними в этот миг. Они одновременно произносили одни и те же слова и даже целые фразы, и смеялись, и очень скоро стали воспринимать это как нечто само собой разумеющееся, а потом и вовсе можно было не говорить.
На рынке они купили бутылку легкого, пенящегося вина, оранжевые, с темными нежными замятинками корольки, не знакомую им раньше разновидность хурмы, и мелкий сладкий виноград, от которого слипались пальцы. Они сложили все в сумку, висевшую на плече у Стаса. Ноша была не тяжелой, и они решили еще раз пройти вдоль реликтовой рощи, потому что ни он, ни она не знали, суждено ли им еще вернуться сюда…
В небе потихоньку сгущалась серая дымка, ветер гнал с моря мелкие волны, и, кажется, собиралась непогода.
— Наверно, завтра похолодает.
— И пусть. — Анна почти равнодушно взглянула на небо. — Для нас всегда останется так, как было и вчера, и позавчера.
— Да. Я не думал, что смогу столько вместить в себя.
Он ответил не совсем на то, о чем сказала Анна, во всяком случае, к погоде это отношения не имело. Но это было то, о чем она в тот момент думала, и то, что хотела от него услышать.
Волнение у берега усилилось, и дельфинов не оказалось на их прежнем месте, только стаи птиц все летели наперерез ветру, словно в этом был для них вопрос жизни или смерти.
Они уже почти дошли до своего корпуса, когда увидели, что на молу стоят люди и, крича, указывают куда-то в море. Они поднялись на мол и стали смотреть туда, куда указывали остальные. Метрах в пятидесяти от берега боролся с усилившимися волнами человек. Это был наверняка один из отдыхающих, потому что никакому местному купаться в эту пору и в голову не пришло бы. Только для северян почти в любую погоду здесь была «тепленькая водичка*.
Один из стоящих на молу сказал о том, кто сейчас боролся с волнами, что он хороший пловец и, конечно, выплывет, потому что волнение на море не такое уж и сильное. Но все же кто-то побежал вызывать спасателей: видно было, как пловца относит все дальше и дальше от берега.
Через минуту от соседнего мола, метрах в семистах от них, отошел и взял курс на пловца небольшой белый катер. Его подбрасывало на
Катер был уже совсем близко, когда человек взмахнул руками и пропал в волнах. Люди на молу протяжно выдохнули. Человек опять показался, но в этот миг его накрыло волной. Анна закричала и стала колотиться в объятьях у Стаса, а он закрывал ей глаза рукой и тащил прочь с мола, говоря, что все хорошо, катер уже подоспел и человека сейчас вытащат. Но Анна отдирала от лица его пальцы, оборачивалась и видела, что катер кружит на одном месте, четверо спасателей в оранжевых жилетах склоняются над водой, но больше ничего не происходит.
— Как же так! Как же так! — кричала Анна, вцепившись в ворот Стасовой куртки и тряся его, словно теперь он должен был отвечать перед ней за все смерти и рождения на свете.
Они стояли на берегу, и Стас спиной загораживал от нее море. Потом она зажмурилась, как тогда, в детстве, когда хотела вернуть музыку, звучавшую из-за бордюра, и сделала несколько шагов назад, словно пыталась опять попасть в ту точку времени и пространства, когда человек в море был еще жив и так обнадеживающе для тех, кто стоял на молу, взмахивал руками, точно пытался опереться на что-то в воде. Она отступала и отступала, нашаривая ногой пространство позади себя, которое почему-то ни за что не хотело совмещаться со временем. И пропасть эта увеличивалась настолько стремительно и невозвратно, что она покачнулась и, теряя равновесие, схватилась за Стаса.
Она открыла глаза, увидела его помертвевшее лицо, беззвучно шевелящиеся губы и словно очнулась.
— Прости меня, прости. Его, конечно, вытащили. Да. — Она обернулась и увидела, как люди в полном молчании уходят с мола. — Пойдем, родной мой, пойдем, сейчас мы выпьем вина, сейчас все будет хорошо. — И она крепко взяла его под руку, уже не боясь посторонних глаз потому, что все эти мелочи совершенно терялись перед той любовью и смертью, перед тем морем любви и морем смерти, которое сейчас переполняло, почти затапливало их.
Когда они вошли в корпус, народ как раз разбредался после обеда. В столовую они заходить не стали. Есть не хотелось, да и странно было бы есть суп после того, свидетелями чему они только что были. Почти обнявшись, они вошли в лифт вместе с Валентиной, которая назло встала лицом и почти впритык к ним. А может, просто набилось слишком много народу. Анна и Стас, прижатые к самой стенке, стояли рядом, держась за руки, откинув головы и закрыв глаза, точно готовились к расстрелу, и он был им совершенно безразличен.
В номере они достали содержимое сумки. Анна вымыла корольки и виноград, разложила их на тумбочке. Стас разлил вино по стаканам. Сидя на краю кровати, они выпили вино, не чокаясь и не говоря ни слова. Потом она притянула Стаса к себе и стала, едва касаясь, целовать его в глаза, виски и губы. Потом он взял ее лицо в свои ладони, и они совсем легли на кровать, и через минуту она уже ощущала на себе его тяжесть, и это была самая прекрасная тяжесть, которую ей когда-либо приходилось чувствовать.