Вечерний день

Климман Михаил

В Мертвом море, - в тон ему подхватил Палыч.

Почему в Мертвом?
– обиделся Болтун.
– В Средиземном, а то и в Красном. Ты в Эйлате был?

Так почему рентген не поможет?
– Владимир Павлович уже начинал терять терпение.

Потому что шкатулка только облицована деревом, а внутри она металлическая, и рентген ничего не покажет. Так вот про Эйлат. Там такие.

Кто в Эйлате «такие», Платонов выслушивать не стал и, не прощаясь, отключил теле­фон.

Внутри шкатулка металлическая, - объяснил он «сыну», - рентген не поможет.

И все равно я бы показал ее нашим ребятам из

технического отдела. Они и не такие сейфы вскрывали.

Это все твои идеи?
– желчно спросил Владимир Павлович.

Как все упрямые люди, в других он больше всего не любил упрямство.

Как хочешь, - смирился «сын».

Платонов рассказал ему о смерти старухи Лериной и историка.

А как он погиб?
– заинтересовался Сергей.

Откуда я знаю. Да и зачем это?

Ты не понимаешь, потому что не в милиции работаешь. Тот же почерк, что и в пер­вом случае? Случались ли подобные убийства раньше? Кто их совершал? На свободе чело­век или сидит? Да мало ли вопросов. Скажи мне точные данные на своего приятеля - имя, фамилию, адрес.

Платонов продиктовал, потом перешел к ситуации с появлением записок историка в гардеробе цирка.

А откуда они узнали, что историк для тебя что-то ищет?
– прервал его «сын».

Не знаю, - покачал головой Владимир Павлович.
– Мне в какой-то момент показа­лось, что меня слушают из квартиры напротив.

Сергей встал, проследил за взглядом отца, подошел к занавеске и осторожно выглянул наружу.

Оттуда?

Палыч кивнул. «Сын» что-то пометил в блокноте.

А зачем тебе Руслан Скосырев?
– он сел опять на стул и почесал висок.
– Какое он отношение к этому всему имеет? Наследник?

У него должна быть тетрадка от Станислава Петровича с какими-то записями, - без­заботно сказал Платонов и вдруг посмотрел на «сына».

Тому, похоже, пришла в голову та же идея.

Надо ехать спасать парня, - сказал он, поднимаясь.

Глава 25

Почему Платонову раньше не пришло в голову, что Руслан Скосырев подвергается такой же опасности, как и старуха Лерина, и историк, он не знал. Но угроза эта была настолько очевидной, что теперь он никак не мог взять в толк, почему так долго не понимал этого.

Поэтому Владимир Павлович, взволнованный несколько больше обычного, поехал в институтское общежитие на такси, хотя, будь он в нормальном состоянии, выбрал бы метро. Потому что ветка была прямая и от общаги до станции всего метров восемьсот. А сейчас они пробирались через несусветные пробки, и было уже понятно, что он сделал глупость. Разница по меньшей мере минут в двадцать.

И он действительно опоздал. Вышел он все равно у метро, и пока добирался до обще­жития, и когда уже поднимался по ступенькам обычного хрущевского пятиэтажного дома (только подъезд был один, а не три), навстречу ему тянулись хорошо одетые мальчики и накрашенные девочки, направляющиеся к ближним и дальним точкам вечерних и ночных развлечений.

Они равнодушно глядели на стремительно шагавшего им навстречу старика, даже нет, не равнодушно, они просто смотрели сквозь него, занятые своими крайне серьезными про­блемами.

Здоровенный мужик около сорока, дежуривший у входа в общагу, не говоря ни слова, протянул руку и перекрыл

дорогу Платонову. Форменная рубашка на его груди была рас­стегнута.

Куда?
– почти брезгливо спросил он.

Мне нужен Скосырев, Руслан Скосырев, - Владимир Павлович изо всех сил старался не сорваться и не потерять собственного достоинства.
– Вы не подскажете, в какой комнате он живет?

А он тебе зачем?
– детина с удовольствием почесал волосатую грудь. От него омер­зительно пахло потом и дешевым табаком.
– Мальчиками молоденькими интересуешься, дедушка?

Платонов, человек, всю жизнь проживший на обочине общественной жизни, как сей­час говорят - маргинал, страшно эту самую общественную жизнь не любил. Знакомый с самыми разнообразными людьми - от бандитов и бомжей до олигархов и политиков самого высокого ранга, в общении с наглым смердом он мог совершенно растеряться.

Еще Достоевский называл это такое знакомое всем русским людям хамство мелкого обслуживающего персонала «административным восторгом». Главный человек в России - это уборщица. И не потому, что кто-то, как на Западе профсоюз, заботится о ее правах. Все ее права - ударить шваброй по ногам, плеснуть воды навстречу идущему человеку, всячески обругать его - всегда при ней.

Ни автор, ни Владимир Павлович не имеют ничего против несчастных женщин, кото­рые заняты этой нужной, но тяжелой и неблагодарной работой. Просто почему-то, если рус­ский человек получает самую минимальную должность, в обязанности которой не входит быть любезным с посетителем, он почти всегда начинает воспринимать этих посетителей как последнюю шваль и грязь и недрогнувшей рукой стремится поставить их на место. Может быть, ответ кроется в «загадочной русской душе»? Или все проще: просто срабаты­вает желание поплясать на чужих костях, потому что с утра на твоих уже плясали десяток больших и полсотни маленьких начальников?

В последнее время уборщицы сделали шаг назад и отступили в тень, а их место, осо­бенно в госучреждениях, заняли охранники. Мотивация у них другая, скорее всего, они без­образничают от скуки, да и набор средств иной - оттеснить плечом, закрыть проход и - неизменное и родное - обхамить.

У Платонова в создавшейся обстановке было три возможности - униженно попросить, ответить таким же хамством или купить. Первое исключалось по условию, второе по ситу­ации.

Чтобы хамить, нужно, по выражению Жванецкого, «приехать на танке». Необходимо было быть снаружи и очень серьезно защищенным от возможного развития событий. Хоро­шее знание карате, удостоверение сотрудника ФСБ или просто твоя личная охрана быстро меняют диспозицию и превращают «директора Советского Союза» в бесправного посети­теля.

Но ничего из этого у Владимира Павловича не было, даже Сергей с его удостовере­нием работника Северодвинского управления внутренних дел был далеко, поэтому выбора не оставалось. Он как бы случайно достал из кармана пятьсот рублей и начал их внимательно рассматривать.

Он недавно ушел, - моментально сбавил обороты детина, - минут десять всего.

Запах пота заметно усилился - то ли он разволновался, то ли просто приблизился к

Платонову. А тот молчал, продолжая рассматривать купюру. Лучше бы, конечно, поспешить, но и «фрукту» надо было дать дозреть.