Вечером во ржи: 60 лет спустя
Шрифт:
Ха-ха-ха! Чуть надави – и этот мыльный пузырь лопнул! Раздулся без моего ведома, а значит, его не существует. Приятно сознавать, что у меня по-прежнему все под контролем. Сколько лет прошло, а я все еще у руля! Пора завинтить гайки и окончить этот фарс.
11
Мучаюсь этим вопросом, а ответа не нахожу. И потом: я же помню, как все было. Наверняка Стрэдлейтер улизнул через черный ход или как-то так – лишь бы только не смотреть мне в глаза после той истории с перчатками. Как будто меня это колышет. Нет, в каком-то смысле все срослось. Сам не знаю,
Иду опять в сторону парка, не потому, что реально этого хочу, а потому, что путь мой как бы туда лежит. Ступаю на мощеную дорожку, что ведет на север и опоясывает весь парк; вокруг меня садовники воздушными струями сгоняют в кучи опавшую листву. У каждого на спине такой ранец, как бы пылесос наоборот, который гонит вперед сухие листья, пока не наберется изрядная куча. Предзакатное солнце расцвечивает все вокруг яркими, веселыми красками, и я на ходу смотрю, как оно катится вниз и делается густо-рыжим, почти багровым.
Прохожу мимо искусственного озера, сворачиваю с дорожки – и прямиком по траве к теннисным кортам. Они пустуют, ворота заперты до следующего сезона. Даже сетки сняты. У меня, кстати, есть убеждение, что сетки на теннисных площадках должны быть натянуты всегда, хоть в сезон, хоть в межсезонье. Без сеток корты смотрятся сиротливо, уныло, все равно как горнолыжные трассы в разгар лета.
Неподалеку от кортов, в том месте, откуда мне виден угол высокой ограды, стоит скамейка – можно отдохнуть. В парке безлюдно, по крайней мере в этой части, но время от времени доносятся автомобильные гудки. Посидел я, без единой мысли в голове, и вижу: издалека направляется в мою сторону какая-то женщина. Вообще-то заметил я не женщину, а женскую шляпку. Широкополая такая, выплыла из-за пригорка, потом возникло лицо, а там и вся фигура, пальто в елочку. Смотрю – приближается, растет, а поравнявшись со скамейкой, чуть смуглеет лицом. Проходит мимо, на меня ноль внимания, останавливается и усаживается на соседнюю скамейку. Так и сидим на расстоянии двух шагов, а я то и дело на нее исподтишка поглядываю. Сидит в точности как Фиби: ровненько, спина прямая, как струнка, ладошки на коленях.
Смеркается, и мне уже ее не так хорошо видно, но вроде бы лицо у нее заплаканное. В глазах какой-то влажный блеск, под глазами темные круги. Одно могу утверждать наверняка, несмотря на убывающий свет: красивая, даже очень.
Волосы светлые, длинные, черты лица правильные, почти точеные, глаза большие, круглые. Смотрит прямо перед собой, словно живет в собственном мирке, и я не уверен, что она догадывается о моем присутствии, хотя до меня рукой подать. Я даже вздрагиваю, когда она заговаривает.
Ручаюсь, говорит, вы знаете, кто я такая.
Голос негромкий, хрупкий, очень женственный.
Только теперь она наконец-то слегка расслабляется, как будто прежде эти слова стояли у нее комом в горле, а теперь можно дышать свободно. Она откидывается назад и тяжело вздыхает. Ладони соскальзывают с колен и ложатся на скамью. Однако на меня так ни разу и не посмотрела, глядит себе в пространство.
Ни за что не догадаетесь, продолжает она, и у нее вылетает тихий смешок, который так же быстро стихает.
Вдруг перед нами, на газоне, вспыхивает крошечный огонек. Вижу, что она тоже заметила, а огоньков становится все больше, загораются то тут, то там. Это зрелище выводит ее из задумчивости, переносит из далекого мира прямо сюда, где зажглись светлячки.
Наступил вечер, вот-вот совсем стемнеет. Все звуки сделались какими-то влажными, я слышу, как перешептываются деревья, а под каждым кустом скребутся мелкие коготки. Одна половина мира просыпается, другая готовится
Она роется в сумочке. Только сейчас заметил, что у нее в руках что-то есть; клянусь, мимо меня она проходила с пустыми руками. Между тем огоньки делаются ярче и освещают соседний уголок парка. Справа от нас идет цепная реакция микроскопических взрывов, пульсируют лазерные вспышки, образуется электрическая дуга, которая выгибается между деревьями и уходит вдаль. Женщина снова выпрямляется и пристально смотрит в темноту.
Нетрудно представить ее хрупкую фигурку под этим широченным балахоном, тонкие запястья, почти плоскую грудь. Как у балерины. Я ровным счетом ничего о ней не знаю, но почему-то мне ее жаль. Она, как девочка-подросток, утопает в своем огромном пальто. Так и хочется броситься ей на помощь, запустить руки под тяжелый габардин в елочку и вытащить бедняжку из этого колокола, чтобы она могла свободно дышать. Наверное, мне потому приходят в голову такие мысли, что я слышу ее дыхание: частое, короткое. Ловлю ее взгляд на моем лице и только надеюсь, что она не заплачет. Клянусь, я за всю жизнь так и не понял, что нужно делать, когда женщина плачет. Ее взгляд обжигает мне щеку, и терпеть больше нет сил. Надо себя как-то обозначить.
Вы только посмотрите, говорю ей, на этих светлячков.
Голос у меня старческий, усталый.
Они живут всего пять минут в сутки, а остальное – темнота. Двадцать три с лишним часа пустоты.
Не уверен, что ей хочется услышать именно это, но ничего другого сейчас в голову не идет.
Как будто по моей команде вспышки вокруг нас угасают; одна за другой догорают и растворяются во мраке. Она больше не ерзает, руки замерли, как были, прямо внутри сумочки.
У меня… – начинает она и умолкает.
Тут вдоль всей границы парка зажигаются фонари, это надо видеть: вокруг нас теперь кольцо, как гигантское жемчужное ожерелье, упавшее сверху.
У меня… у меня нет выбора, говорит она, и я успеваю заметить отблеск фонаря на чем-то блестящем, что ее рука извлекла из сумки. Заваливаюсь на бок, и все вокруг опрокидывается вверх тормашками. Парк, деревья, фонарные столбы, скамья – все теперь оказывается чуть выше моей головы, ближе к затылку. Вначале я ничего не чувствую, только слышу резкий стук ножа о скамейку, а потом скрип гравия под маленькими туфельками, убегающими в темноту. Отрываю голову от газона, оборачиваюсь и краем глаза вижу ее ноги, которые мелькают, как два белых маятника, под габардиновым куполом в елочку.
Потом мой живот наполняется теплом. Уж не знаю, откуда она появилась и было ли это все на самом деле, однако нож, который я вытаскиваю из-под скамьи, оказывается таким всамделишным, что я тут же роняю его на землю. На некоторое время замираю; подниматься на ноги отчего-то не хочется. Пытаюсь нащупать дырку в животе, чтобы зажать края и не истечь кровью. Говорят, если тебя пырнули ножом в живот, из раны могут кишки вывалиться, поэтому нужно всеми силами удерживать их внутри, чтобы грязь не попала. К тому же здесь, на земле, темнотища, хоть глаз выколи, поэтому я кое-как взбираюсь на скамью, с величайшими предосторожностями сажусь и в тусклом электрическом свете начинаю ощупывать куртку и туловище на предмет дырок. Ощупываю буквально каждый сантиметр, но ничего такого не нахожу, а по мере того как теплая влага остывает, до меня постепенно доходит, что это вовсе и не кровь, а моча. Та бешеная стерва промахнулась, это я всего лишь напрудил в штаны.