Вечером во ржи: 60 лет спустя

Калифорния Джон Дэвид

Слышу – знакомая пишущая машинка ожила; подтягиваю брюки, спускаю воду. В кабинет даже не возвращаюсь, шагаю себе по коридору, удаляясь от этого перестука. Не знаю, правильно ли я иду, но, как оказалось, мне можно не забивать голову. Шагаю себе и шагаю, так и дохожу до входной двери. Берусь за дверную ручку и сердцем чую, что больше сюда не вернусь.

Закрываю глаза, стараюсь уловить перестук – и не напрасно. Он тут как тут, в глубине моего разума, деликатный, мерный ритм. Не знаю, что тут случилось и куда меня занесло. Будто свалился в огромный чан с кипящей смолой и сгинул, но чудом сумел выкарабкаться и соскользнуть на пол целым и невредимым. Прошел сквозь какие-то врата, и теперь путь свободен. Знаю, мне пора; еще нужно будет

сделать пару остановок. В последний раз проверяю тишину, заполонившую сердце, отворяю дверь и выхожу за порог.

21

Мимо почтового ящика выхожу на дорогу, спускаюсь с трех пригорков, поворачиваю направо – и прямиком к автобусной остановке. Не загружаю себя тем, что произошло и какой в этом смысл, – может, смысла никакого и нет. Хочу поскорее убраться. Когда-нибудь на досуге сяду и все это обдумаю. Прокручу назад в уме, обмозгую все до мелочей и сложу мозаику, фрагмент за фрагментом. Но не сейчас. Сейчас есть дела поважнее.

Вот повезло так повезло: автобус подошел сразу и я опять расположился на двух сиденьях.

Сквозь полудрему вижу за окном мягкий свет шествия уличных фонарей, но стоило нам разогнаться, как все слилось в одно красочное пятно.

Почти всю дорогу до Нью-Йорка я проспал; приехали мы к утру. Слоняюсь по автобусному вокзалу, потому что в гостиницу тащиться неохота; в пять утра открывается вокзальный буфет, но после этого мне ждать еще четыре часа. Беру себе кофе, пью чашку за чашкой и курсирую между своим столиком и уборной.

Иду на улицу подышать свежим воздухом. Перехожу на другую сторону, удаляюсь на полквартала – просто чтобы убить время. Ни свет ни заря, на улицах почти безлюдно. Солнце, правда, встало, но еще не выглянуло из-за крыш. Оно распалось на миллионы сверкающих частиц, выбирается из воды и крадется переулками. По пути вижу книжный магазин; в витрине выставлена карта Манхэттена. Чисто из интереса останавливаюсь и нахожу пальцем свое местоположение. Это – нечто. Множество тайн за множеством кирпичных стен. Но она прекрасна. Веду пальцем по стеклу через всю карту, от автовокзала до парка, дальше вверх, до нашего старого дома, и обратно в парк – причем всеми путями, какими я только ходил в последние дни. Палец помнит каждый мой шаг. Ведет меня разными улицами в Чайнатаун, на Юнион-сквер и обратно к «Рузвельту», по всему Манхэттену – и приводит туда, где я сейчас остановился. Под пальцем у меня – история, а в витрине выставлена моя жизнь. Проживаю ее в обратном порядке: палец двигается назад, воспроизводя каждый мой шаг. Походил я туда и обратно, поплавал от настоящего к прошлому, от настоящего к прошлому, а тут, глядишь, и на автовокзал пора.

Беру билет, спускаюсь по лестнице на посадку. В автобусе яблоку негде упасть, тут и думать нечего вольготно устроиться. Засовываю руки под мышки и засыпаю, привалившись к окну и думая о Фиби. Время от времени – правда, не часто – прокручиваю старые пленки с ее изображением. Странно: такое чувство, что за минувшие шестьдесят лет она никогда не была мне ближе, чем теперь.

Прибываем в Филадельфию: время, можно сказать, обеденное, денек ясный, небо голубое и все такое прочее. Поначалу, выйдя из автобуса, я ничуть не парюсь по поводу предстоящих событий; надо только зайти в уборную по малой нужде. Но тут вдруг начинаю психовать. И ведь не устал, не проголодался, ничего такого – а почему-то задергался. Плещу в лицо холодной водой, отфыркиваюсь. Начинаю пересчитывать кафельные плитки, которые отражаются в зеркале; понемногу прихожу в себя. Решаю посидеть в зале ожидания и едва не спотыкаюсь о собаку, которая развалилась на полу. А поводок – в руках у девчушки лет семи-восьми.

Подвинься, Снежок, говорит девочка и тянет за поводок, освобождая мне подход к скамейке.

Для семилетней девочки такой пес – в самый раз. Маленький, пушистый, не поймешь, где зад, где перед. А рядом в окружении чемоданов и дорожных сумок сидит ее мать, книжку читает. Багажа вокруг нее столько, что будь она безногой, я бы не заметил.

Я помалкиваю, хотя когда у меня шалят нервы,

готов даже с деревом о погоде поговорить за неимением лучшего. Встаю, покупаю в киоске сэндвич и газету, возвращаюсь на свое место. Жую сэндвич и смотрю, как девочка тянет Снежка за поводок, пока тот, измучившись, не ложится с тяжелым вздохом на пол, чтобы больше не двигаться. Вскоре по трансляции гулким, ржавым металлическим голосом объявляют посадку на мое направление. Девочка поднимает Снежка на руки, а мать берется за чемоданы, и я вижу, что ноги у нее реально присутствуют; нам, кажется, по пути. Когда-то это была Фиби. Когда-то это была любая девчонка, какую ни возьми; занимаю место поблизости от мамы с дочкой.

До моей остановки всего сорок минут езды; иду к выходу, девчушка остается от меня слева; улыбаюсь ей и ее собаке.

Пока, Снежок, говорю я с улыбкой.

Девочка настороженно прижимает Снежка к себе, чтобы я, чего доброго, на него не позарился.

Стою на обочине, пропускаю автобус. Когда он с ревом срывается со стоянки, за ним обнаруживается указатель: «Земляничный холм». Перехожу на другую сторону и шагаю вдоль подъездной аллеи.

Не иначе как их строят по единому плану, потому что эта аллея выровнена так же, как в «Саннисайде», – если, конечно, такое возможно. И здание практически такое же, как в «Саннисайде», если не считать вывески в форме земляничины, свисающей над парадной дверью. В вестибюле прохладно и тихо. Наверное, кто-то специально изучает вкусы стариков – идеально ровная аллея, пруд с рыбками на заднем дворе, молоденькая дежурная за стойкой, – чтобы результаты были размножены под копирку и взяты за образец. Прямо как «Макдоналдс», только вместо гамбургеров живые люди.

Из-за стойки торчит одна девичья макушка. Подхожу, делаю вид, что я здесь свой.

Здрасьте вам, говорю.

Она отрывается от книжки.

Здравствуйте, отвечает.

Тут я слегка стушевался, потому что эту часть заранее не продумал.

Э-э-э… Я приехал повидать свою сестренку, Фиби… Хардуэлл, – и прикусываю язык.

Не нужно было фантазировать, но слово не воробей.

Впрочем, девушку такая фамилия ничуть не поразила.

Она всего-навсего говорит:

К сожалению, на сегодня часы посещения закончены. Приходите завтра с десяти до двенадцати – и, не дожидаясь моего ответа, утыкается в книжку.

Наверное, я бы мог ей рассказать, чего мне стоило сюда добраться, каким долгим был этот путь и через что мне пришлось пройти, но качать права неохота. Выходя из-под земляничины и шагая по немыслимо ровной аллее, стараюсь не раздражаться. Я – безмозглый сухой прутик, который течением уносит вниз по реке. Остановился на обочине, жду, только один раз сбегал за распределительный щит. Битый час дожидаюсь автобуса; вхожу и начинаю искать глазами Снежка, хотя умом понимаю, что это дикость. Он же был в другом автобусе. В другой жизни. Стыдно, конечно, но я испытываю только облегчение.

Его жизнь настолько отдалилась, что уже движется по собственным рельсам. География так обширна, что за всеми подробностями теперь не уследить, и не всегда ясно, что сулит новый поворот. Брошенные мной семена где-то остались и дали побеги, не требуя ухода, но сад нынче так разросся, что в нем уже ничего не найти. Пытаюсь отыскать нужные кнопки, установить очередность поворота ключей, чтобы в тот миг, когда солнце заиграет на шестой колонне, земля содрогнулась и разверзлась стена.

Им необходимо воссоединиться, иначе он потеряет свою целостность. Все вещи взаимосвязаны, и ему, прежде чем идти дальше, нужно залатать эту прореху. Нельзя ему мешать. Постараюсь не подвести.

Возвращаюсь на автовокзал в пятом часу. В голове какая-то пустота – думаю, оттого, что я в эти дни постоянно куда-то мчался. Но все равно сидеть не хочется; нарезаю круги вокруг вокзала, чтобы выветрился туман, окутавший меня изнутри. А в глубине души есть желание ничего не делать – просто завалиться на мягкие белые простыни и уплыть вместе с запахом стирального порошка.