Вечером во ржи: 60 лет спустя

Калифорния Джон Дэвид

Лечь и обо всем забыть. Если надумаю вернуться, сперва, конечно, начнется легкий хай, но со временем все устаканится. Такое ощущение, будто я всю жизнь куда-то бегу, а теперь устал. Видимо, Дэниелу еще не сообщили, а Фиби, надо думать, все равно.

А ведь я реально устал – до такой степени, что уже готов лечь на пол и уснуть прямо в здании автовокзала. Машинально вытягиваю руку, хватаюсь за первый попавшийся выступ, и тут на меня рушится эта треклятая стена.

Открываю глаза и вижу: вокруг толпятся люди. Какой-то человек стоит на коленях рядом со мной, приложив ухо мне к груди. Думаю, это водитель автобуса, потому что мне видна только форменная фуражка.

Рубашка у меня расстегнута, кто-то обмахивает мне лицо журналом. Когда мне удается сфокусировать зрение, поднимаю голову, и толпа вмиг рассеивается. Шофер выпрямляется, и я вижу, что мое тело, от живота до кончиков ног, укрыто журналами. Я еще подумал: придет же такое в голову – человека журналами укрывать, но тут мне на глаза попадается перевернутый журнальный стенд. Приподнимаюсь на локте.

Как вы? – спрашивает водитель.

Пытаюсь определить, нет ли у меня переломов или ушибов, – нет, все в порядке.

Я, говорю, только что перенес операцию – а журналы сыплются с меня на пол. Новый кардиостимулятор. Вероятно, плохо отрегулировали.

Водитель таращится мне на грудь, но мои пальцы уже застегивают пуговицы.

Собственно, добавляю, я как раз туда и еду: кардиостимулятор настраивать.

Водитель помогает мне встать, и я готовлюсь, что сейчас меня пронзит боль, но ничуть не бывало. Какая-то девушка собирает журналы, один за другим, и расставляет на стенде.

Будто сомневаясь, что я могу стоять на ногах, водитель поддерживает меня под руку и говорит:

Если кардиостимулятор барахлит, вам двигаться вредно.

Зачем я соврал – понятия не имею. Вот так всю жизнь. Вру почем зря, как начну – не могу остановиться.

Меня, говорю, будут встречать.

Он провожает меня на посадку, о чем-то переговаривается с нашим водителем, и тот впускает меня в автобус без очереди, тогда я благодарю своего провожатого и смотрю, как он бочком спускается по ступенькам, разворачивая широченные плечи, которые не пролезают в дверь. Автобус быстро заполняют пассажиры; бесчисленные сумки и коробки отправляются на багажные полки. Вначале у меня слегка дрожат колени, но когда мы выруливаем на автостраду, все приходит в норму.

Я даже не задумываюсь, в каком направлении меня везут; надеюсь, обратно в Нью-Йорк, но, сидя с правой стороны по ходу движения, издали замечаю вывеску. «Земляничный холм». Не иначе как мой провожатый на посадке перепутал билеты.

Опять иду по той же аллее, но на этот раз более резво; к счастью, дежурит сейчас другая девушка, с огромной родинкой на правой щеке.

Навещал миссис Хардингтон и забыл у нее в комнате бумажник, говорю я, не давая ей раскрыть рта, и прохожу, как к себе домой.

Кругом тишина и неподвижность; никого, кроме этой дежурной, пока не увидел. В коридор выходят какие-то двери, совершенно глухие, без именных табличек, а я даже толком не знаю, что ищу. Вдоль стен стоят кадки с комнатными растениями, картинки висят – кошки, воздушные шарики, волны, цветочки, – все, к чему человека тянет на седьмом десятке. Прохожу еще один ряд дверей и говорю себе, что надо хотя бы с этих начать и методично осмотреть все помещения, а по-другому ее не найти. Прижимаю ухо к первой двери, пару секунд выжидаю. Не услышав никаких звуков, дергаю ручку вниз, толкаю дверь и вхожу.

На мгновение путь мне освещает свет из коридора: успеваю заметить небольшой холл, а за ним гостиную, но тут дверь захлопывается. Вслепую, держась за стену, пытаюсь нащупать выключатель, но, дойдя до конца стены, нечаянно сшибаю какой-то предмет. Он с грохотом падает, я замираю, боясь,

что сейчас завоет сигнализация и меня повяжет охрана. Напряженно прислушиваюсь, но через пару минут успокаиваюсь, продолжаю поиски выключателя – и нахожу его прямо возле этой чертовой двери.

Теперь вижу предмет, который сшиб: это фотография в рамке. Поднимаю с пола, аккуратно смахиваю последние осколки стекла. На ней изображены мужчина и женщина на фоне экзотического цветка. Цветок – гигантский, что в высоту, что в ширину. Просто громада какая-то; можно подумать, как только щелкнул затвор фотоаппарата, этот исполин разинул зубастую пасть там, где сердцевина, и заглотил мужчину целиком, от головы до брыкающихся ног. У мужчины щегольские усы, поза – как у современного Хемингуэя: опирается на воображаемое ружье, вроде как после удачного сафари. А добычей ему – эта женщина. Круглолицая, миловидная, но без изюминки. На очной ставке вряд ли опознаешь. С такой внешностью даже от убийства можно отвертеться.

Вдруг слышу в коридоре шаги, поспешно выключаю свет и ретируюсь в ванную. Не успел я затворить за собой дверь, как в комнате опять щелкнули выключателем, и в тот же миг раздается недовольный голос: Какого черта? – а дальше тишина.

Полагаюсь на волю случая: будь что будет. Пути к отступлению отрезаны, мне остается только присесть на крышку унитаза и ждать, когда полоска света, что пробивается из-под двери, вырастет до размеров целой комнаты. В руке по-прежнему сжимаю фотографию в разбитой рамке и прислушиваюсь к звукам, которые доносятся снаружи. Там шаркают подошвы, за стенкой надрывается радио, где-то хлопают двери. Слышу, как шваброй метут пол, как пронзительно звякает битое стекло, стряхиваемое в мусорное ведро, и снова открывается и закрывается дверь. Я затаился и прислушиваюсь, но после уборки и звона стекла снаружи все тихо.

И вдруг одним рывком дверь распахивается, и меня на короткое время ослепляет ярчайший свет.

Я ждал, что ты сам вылезешь, говорит чей-то голос за щитом из света.

Моргаю глазами, судорожно сглатываю – и вижу человека с фотографии, который брезгливо держит мой шарф.

Знаешь, говорит он, когда вламываешься в чужое жилище, негоже оставлять такие улики, – и сует его мне под нос. Я тяну за другой конец и вместе с этим шарфом перехватываю инициативу.

На самом деле, говорю, я искал комнату своей сестры, но ошибся дверью.

Он переводит взгляд на фотографию у меня в руке, но ничего не говорит, а просто отворачивается.

У меня на кухне кофе сварен, сообщает он, выходя.

Сажусь за кухонный стол и спохватываюсь: фотография-то все еще у меня в руке; прислоняю ее к фарфоровому ангелочку, лицом к хозяину. В центре стола стоят две чашки, до краев наполненные черным как смоль кофе. Он подвигает одну ко мне, вторую берет себе. Напиток явно обжигающий, лучше не рисковать.

Я молчу, он тоже. Выпивает свой кофе залпом, как воду, а потом, словно по команде, мы оба начинаем говорить.

Прошу меня простить, говорю я.

Видишь ли, в чем дело, говорит он – и опять молчание.

Я немного выжидаю, чтобы дать ему возможность высказаться, а затем продолжаю.

Эта фотография (указываю кивком), мне очень неприятно, что так получилось.

А он – ноль внимания, продолжает с того места, где прервался:

Видишь ли, в чем дело, мне здесь очень не хватает общения, а потому, увидев битое стекло и твой шарф, я первым делом побежал на кухню заваривать кофе.

Жду, что мне в голову придут нужные слова, хоть мало-мальски подходящие, но не могу выдавить ничего, кроме: