Вечная принцесса
Шрифт:
— Мне очень жаль, — смутилась Екатерина.
— Ничего, мы вернемся. Есть предсказание, — уверенно сказал он.
Оба они вдруг замолчали.
— Как ты теперь поступишь? Велишь мне сказать, что, на мой взгляд, тебе следует делать? Или велишь мне уйти? — легким тоном прервал он молчание, словно его не заботило, что она выберет.
— Скажи, что мне делать. А потом я заплачу тебе, и ты уйдешь. Мы рождены, чтобы быть врагами. Мне не следовало тебя приглашать.
— Мы с тобой испанцы по рождению, мы любим свою страну. Мы служим своему Богу. Возможно, мы рождены, чтобы стать друзьями.
Она
— Что ж, может, и так, — глядя в сторону, неохотно пробормотала она. — Однако растили меня в ненависти к твоему народу и твоей вере.
— А меня растили так, чтобы я не знал ненависти, — мягко ответил мавр. — Может статься, именно этому я должен научить тебя прежде, чем всему остальному.
— Достаточно того, если ты научишь меня, как родить сына.
— Что ж. Пей только ту воду, которую кипятили. Ешь побольше фруктов и овощей. У вас при дворце выращивают овощи для салата?
На мгновение ей показалось, что она в Ладлоу, в садике у крепостной стены…
— Ты, кажется, о чем-то задумалась…
— Да. О моем первом муже. Он как-то сказал, что я могу выписать из Испании садовника, чтобы он выращивал здесь зелень, которой мне не хватает.
— У меня есть семена, — неожиданно сказал он. — Я могу поделиться с тобой.
— Ты дашь мне… продашь, я хочу сказать…
— Да. Я с тобой поделюсь.
Такая щедрость потрясла ее.
— Ты очень добр, — наконец выговорила она.
— Мы оба — испанцы, — с улыбкой ответил мавр, — и очень скучаем по дому. Разве это не важней, чем то, что ты белая, а я черный? Что я молюсь своему Богу, глядя в сторону Мекки, а ты — своему, глядя на запад?
— Я принадлежу к истинной вере, а ты — к ложной, — произнесла она с меньшей убежденностью, чем когда-либо раньше.
— Важно то, что мы оба — верующие, — с улыбкой ответил он. — Врагами же следовало бы считать тех, у кого нет веры ни в богов, ни в себя. Усилия наши следует направить против тех, кто привносит жестокость в мир на том одном только основании, что у них есть власть. На свете довольно жестокости и пороков — и вот с чем нужно бороться, а не обращать оружие против тех, кто верит во всепрощающего Господа и старается жить по совести.
На это Екатерина не нашлась что ответить. На одной чаше весов лежали наставления ее матушки. На второй — искренность и доброта, которая исходила от этого человека.
— Не знаю, — произнесла она, наконец, и сразу почувствовала какое-то освобождение. — Я не знаю. Мне надо будет спросить об этом Господа. Я помолюсь, чтобы Он меня наставил. Не стану притворяться, что знаю.
— Превосходно! Вот это и есть первый шаг к мудрости, — мягко сказал он. — По крайней мере, я в этом уверен. А теперь, с твоего позволения, я отправлюсь домой и там напишу список тех блюд, которых тебе следует избегать, а также пришлю лекарство, которое поднимет твое настроение. Не позволяй им ставить тебе ни банки, ни пиявки, и пусть не уговаривают тебя принимать яды и настойки. Ты молодая женщина, у тебя молодой муж. Дитя у вас обязательно будет! И очень скоро.
Это прозвучало как благословение.
Гринвичский дворец, май 1510 года
Я
— Супруг мой, я сожалею, у меня печальная новость, — начинаю я.
Он надувает губы, совсем как дитя.
— Я так и понял, когда леди Маргарет явилась за мной.
Обижаться на него глупо. Придется мне справляться за нас обоих.
— Ребенка не будет, — говорю я, словно бросаюсь в воду. — Доктор ошибся. Ребенок был только один, и мы его потеряли. Мое уединение было ошибкой. Завтра я возвращаюсь ко двору.
— Но как же он мог ошибиться в таком деле?
Я легонько пожимаю плечами. Конечно, очень хочется сказать, что мог, потому что он надутый дурак и подлиза, как все те, которыми ты себя окружаешь. Они всегда будут тебе льстить и подпевать и никогда не скажут правды. Но, конечно же, вместо этого я роняю:
— Значит, мог.
— Я буду всеобщим посмешищем! — взрывается он. — Ты просидела здесь целых три месяца, и ради чего?
Я отвечаю не сразу. Бесполезно жалеть, что я замужем за человеком, который больше всего озабочен тем, как он выглядит, и меньше всего думает обо мне.
— Ничего подобного, — твердо говорю я. — Если на то пошло, посмешищем, в первую голову, буду я. Кем надо быть, чтобы не знать, беременна ты или нет! Но, видишь ли, во всем этом есть один плюс: у нас было дитя, и это значит, что будут еще и другие.
— В самом деле? — оживляется он. — Но почему мы потеряли ребенка? Потому что прогневили Господа? Совершили что-то непотребное? Может, это знак Его гнева?
Я закусываю губу, чтобы не повторить тот вопрос, который задал мне мавр: неужто Господь наш так мстителен, что способен сгубить невинное дитя только затем, чтобы наказать его родителей за грех столь мелкий, что они сами не помнят, что его совершили…
— Моя совесть чиста, — уверенно заявляю я.
— Моя — тоже, — быстро говорит он. Слишком быстро.
Но нет, моя совесть не чиста. Этой ночью я стою на коленях перед распятием и молюсь. Не мечтаю об Артуре, не беседую с матушкой, а крепко закрываю глаза и молюсь.
— Господи, это было слово, которое я дала у смертного одра, — медленно, отчетливо говорю я. — Он потребовал, чтобы я дала его. Ради блага Англии. Ради того, чтобы повести королевство и нового короля по пути церкви. Ради того, чтобы защитить Англию от мавров и от греха. Я знаю, что это привело меня к власти и к трону, но я сделала это не ради выгоды, нет. Я сделала это ради Артура, ради Генриха, ради Англии и ради себя. Если это грех, Господи, то дай мне знак. Если я не должна быть ему женой, скажи мне об этом сейчас. Потому что я верю — я поступила правильно тогда и сейчас поступаю правильно. Я верю, что Ты не заберешь у меня сына, чтобы наказать за это. Верю в Твое милосердие.