Вечное дерево
Шрифт:
Иногда он просто сидел с раскрытой книгой у окна, разглядывая город и море. Город казался огромным театром с партером и бельэтажем, с ярусами и галеркой, а море-огромной сценой. На сцене происходили действия: уходили и приходили белые пароходы, скользил"
красные катера на подводных крыльях, появлялись буксиры и танкеры, менялось освещение, менялся цвет моря, доносились грубоватые гудки пароходов н веселая музыка, двигались хоботы подъемных кранов- все это было интересно н хорошо просматривалось. Журка готов был часами сидеть и смотреть на море.
В городе_"щла своя жизнь, которая нередко удивляла Журку своими деталями. Местные
А потом Журка слышал, как шумели примуса и воздух наполнялся запахом борщей и котлет.
– А у вас что-газа нет?-спросил он в один из первых дней бабушку.
– Мы по старинке, на керосиночке.
– Вот смехотура!
– Смехотура, говоришь? На этой "смехотуре" ты вырос.
После памятного разговора в парке бабушка стала суше и строже, и если разговаривала с Журкой, то резко и определенно.
Зато мать как-то вдруг присмирела, не очень нажимала на Журку, позволяла "ему располагать своим временем, как он хочет, и только в конце каждого дня требовала отчета. Журка догадывался: бабушкина работа.
Об отце мама тоже разговоров не заводила, во всяком случае в присутствии Журки. А он все чаще, неизвестно почему, вспоминал отца, особенно его руки, все в шрамах,как в наклейках.
При одном воспоминании об этих руках Журке становилось горько и стыдно, будто он бросил отца в тяжелую минуту. Однажды ему сон приснился: ничего нет, только руки отца, напряженные, с надувшимися венами.
Опи что-то поднимают, не видно, что, но понятно-им трудно, этим рукам. Журка хочет помочь, им-не может, пальцы как замороженные.
Ои проснулся от собственного крика. Наутро спросил у матери:-
– От папы писем нет?
– А что ему писать? Как норму выполняет?!
– Оставь, Нина,-вмешалась бабушка.-Нормавеликое дело. Норма-это значит нормальный, в отличие от ненормального.
– И она покосилась на Журку так, что он поторопился собрать книги и уйти в парк, на свою полусломанную скамейку.
Здесь он как бы отдалялся от всего остального мира, оставался наедине с собой.
Здесь у Журки была своя жизнь, и все, что его окружало, казалось близким, только ему предназначенным.
Шумела листва. В ветвях каштана пела все та же птаха. И хотя он еще ни разу не видел ее, лишь слышал ежедневно, она была родной, своей, совершенно необходимой ему. И если птаха не пела, он беспокоился, не начинал заниматься до тех пор, пока не раздавалось привычного пения.
Но более всего его беспокоили знакомые звуки-тугие удары мяча о землю. Все те же парни, во главе с Цыганом, каждый раз проходили по аллейке мимо него, скрывались в пролазе, а через несколько минут звенел мяч. Парни, очевидно, привыкли к Журке и не замечали его присутствия, как не замечают в комнате старых вещей, и проходили мимо, словно он и не сидел на скамейке.
Журка при виде парней замирал, напрягался, делал вид, что страшно занят чтением и тоже не замечает их.
А сам мысленно шел по пятам за ними, брал мяч, чувствовал его упругость, поглаживал слегка шероховатую покрышку, проверял шнуровочку, подкидывал мяч в воздух, принимал на палец. В этом мяче, в этих тугих ударах было самое родное, то, что он любил больше всего в жизни.
С мячом, с
Теперь, когда ничего этого не было, Журка чувствовал свою осиротелость особенно остро и завидовал и парням, и Цыгану.
Он пробовал сидеть дома, но в положенное время, сам того не желая, начинал посматривать на часы, беспокоился, выглядывал в окно и в конце концов отправлялся на свою скамейку. И снова слушал, как звенит мяч, топают ребята, спорят друг с другом.
"А-а, напрочь, ничего особенного", - сказал он однажды в; схватив книжки, просунулся через пролаз и поднялся на горку, где звенел мяч и слышались азартные крики.
Площадка была небольшая, комплексная, этакий спортивный городок: рядом с баскетбольными щитами были врыты столбы и натянута сетка для волейбола, сбоку от нее-турник, кольца, бум. Все было расположено так экономно и разумно, что казалось, ни одного метра не пустовало.
Еще Журка обратил внимание, что площадка будто втиснута в жесткие рамки: с двух сторон железная ограда, с двух - школа и мастерская.
Парни словно не замечали этих жестких рамок, знай себе кидали мяч, только пыль летела из-под ног. Журка опытным глазом определил сразу, что это довольно слабенькие игроки. Они часто теряли мяч, неточно пасовали, двигались медленно, а главное-мазали, из самых выгодных позиций мазали. Кричали и спорили они лучше, чем играли. Еще он заметил, что Цыган считался у них первым игроком. К нему прислушивались в спорах, на него играли, ему старались подражать, а он держался как премьер, пешком ходил по площадке и ждал под щитом, когда ему дадут мяч.
"Ишь ты, поди ж ты",-с усмешкой подумал Журка и почему-то вспомнил слова отца в свой адрес.
– Сашка, прикрывай Краба! Гусь, бросай сюда! Сюда, говорю!
– покрикивал Цыган.
"Вот ведь какой!"-у Журки все сильнее росло желание доказать Цыгану, что тот плохой игрок.
Его так и подмывало схватить мяч и показать, как надо играть.
И мяч, словно понял его желание, стукнулся о кольцо и покатился в Журкину сторону.
– Эй ты, подай мяч!
– крикнул Цыган.
– Не сльь шишь,что ли,дылда?
Журка не пошевелился, только сунул руку в карман, чтобы не видно было сжатого кулака.
Цыган прошел мимо, бросил на него презрительный взгляд. Д возвращаясь на площадку, на мгновение задержался у Журки:
– Он не взорвется. Пощупай.
Ребята захохотали.
Кровь бросилась Журке в лицо, застучала в висках.
Он двумя руками выхватил мяч у Цыгана-так что книжки из-под руки хлопнулись о землю, - сделал шаг вперед и, слегка присев, провел бросок.
– Ой ты! Тама!-воскликнул кто-то из парней.