Вечное
Шрифт:
— Вместе! Вместе! Вместе! — принялись скандировать товарищи, притопывая ногами.
Альдо, скрывая отчаяние, присоединился к ним.
Глава девятнадцатая
Прежде Сандро не доводилось бывать на ночных фашистских митингах; размах зрелища поражал. Поговаривали, что на Пьяцца Венеция собралось сто тысяч человек, толпу скрывала тьма, и лишь лучи прожекторов метались туда-сюда. Вооруженные чернорубашечники стояли в боевом порядке, словно темные тени, подпоясанные белым,
Мужчины, женщины и дети заполнили всю площадь, они взбирались на изгороди, вскакивали на цоколи фонарных столбов. Они толпились вокруг Витториано — освещенного беломраморного памятника Виктора Эммануила II — и Палаццо Венеция, древнего величественного здания, в котором обитало правительство Италии. С его грандиозного балкона собирался выступить сам Муссолини и объявить о выходе Италии из Лиги Наций. Отец Сандро считал, что это вполне оправданно, ведь Лига наложила на Италию несправедливые санкции из-за войны в Эфиопии.
Собравшиеся в тяжелых пальто стояли плечом к плечу и скандировали:
— Дуче! Дуче! Дуче! — Дружный многоголосый крик громом отдавался в ушах Сандро, и он вторил ему, все сильнее распаляясь. Он пришел на площадь с отцом и некоторыми высокопоставленными членами Совета, но потерял их из виду. Марко тоже был на митинге, со своим шефом и другими офицерами Fascio, но Сандро не видел и его.
Внезапно на освещенный прожекторами балкон вышел Муссолини; Сандро показалось, будто по его телу пробежал разряд тока. С такого расстояния он едва видел Дуче, но лицо Муссолини он знал так же хорошо, как и собственное, по изображениям в учебниках, газетах, кинохронике, на плакатах, банкнотах и монетах, которые его отец хранил в конвертах. Черты Дуче были весьма драматическими: мрачный, свирепый взгляд под покатым лбом, кустистые брови, крупный нос, широкий яркий рот и выдающийся подбородок, как у драчливого бульдога.
Толпа скандировала все громче, размахивала флагами и знаменами, махала шляпами и фесками. Сандро охватил всеобщий энтузиазм, но вот Дуче призвал всех к тишине и начал речь.
— Чернорубашечники! — рявкнул Муссолини, и его голос усилили громкоговорители. — Большой совет одобрил историческое решение, которое вы восторженно приветствовали! Дальше откладывать нельзя. Сколько лет мы проявляли неслыханное терпение! Мы не забыли и не забудем никогда предпринятую в Женеве позорную попытку задавить итальянский народ экономически!
Толпа возмущенно взревела в унисон, и Сандро кричал со всеми.
Муссолини поднял руки.
— Мы думали, что в какой-то момент Лига Наций как-то возместит нам ущерб, но этого не произошло! Они не пошли на это! Просто не захотели! Благие намерения некоторых стран канули в Лету, как только их делегаты влились в смертоносную среду женевского синедриона, которой управляют темные оккультные силы, враждебные Италии и нашей революции!
Сандро был ошеломлен: слово «Синедрион» означало Высший еврейский суд в Иерусалиме. Он никогда не слышал подобного от Дуче, ведь тот намекал, что враждебные силы — это евреи. Сандро смотрел на толпу, голосящую в темноте: никого, кроме него, это не покоробило. Все боготворящие
Муссолини простер руки в стороны.
— В таких условиях мы больше не можем присутствовать на собраниях Лиги Наций. Это оскорбление самой нашей доктрине, нашему образу жизни, нашему воинственному характеру. Пришел час сделать выбор! Уйти или остаться. Остаться?
— No! — закричала толпа, но Сандро не подхватил.
— Уйти? — спросил Муссолини.
— Si! — взревел народ, и Сандро во мраке окинул взглядом лица стоящих вокруг: на каждом светилась злобная радость, губы вздернуты, зубы обнажены, будто у рычащих псов.
Муссолини продолжил выступление, но Сандро теперь смотрел на Дуче и толпу другими глазами. Он вспомнил лекцию Леви-Чивиты, когда кто-то назвал профессора «грязным евреем», подбавив в голос яда. Сандро никогда не ощущал, что происхождение отделяет его от других итальянцев, но сейчас задумался — а прав ли он.
Муссолини заканчивал речь, но Сандро уже растерял весь пыл. Вокруг бесновался народ — вопящий, яростный и непримиримый, открытая демонстрация коллективной мощи, силы и чувств, что раньше так нравилась Сандро. Он чувствовал скрытую угрозу: та же взбудораженная толпа могла бы обратиться и против него.
— Папа! — закричал Сандро, зная, что его голос потонет в окружающем шуме. Он поискал взглядом голову отца, но не сумел найти. До дома было двадцать минут пешком. Он повернулся спиной к Палаццо Венеция, выбрался из толпы и зашагал домой.
После митинга Сандро уселся за обеденным столом, разложив перед собой тетради. Ему следовало бы поработать, но Сандро тревожился за отца. Неизвестно, ходила ли на митинг Роза, Сандро и за нее беспокоился. Мать была в больнице, а Корнелия ушла домой.
Окно было закрыто от холода, но Сандро выглянул наружу; он увидел, что площадь Маттеи запружена возвращающимися после митинга. Одни жили здесь, в гетто, другие просто проходили мимо; хулиганы-чернорубашечники сбились в группки и на ходу пили вино из бутылок.
С лестничной клетки донесся разговор, голоса принадлежали отцу и Розе. Сандро повернулся к двери, и они, пререкаясь, вошли в дом.
— Послушай, Роза. Ты не можешь знать все. — Отец снял шляпу и верхнюю одежду, а Роза осталась в своем красном пальто.
— Я знаю, о чем говорю, папа. Как мне тебя убедить?
— В чем убедить? — Сандро вскочил. — Роза, ты тоже была на Пьяцца Венеция?
— Да. — Прекрасные глаза Розы вспыхнули гневом. — Я ходила с Дэвидом и моей подругой из посольства, Олиндой Миллер. Это было ужасно.
— Ничего ужасного, — фыркнул отец. — Обязательно устраивать драму, милая?
Сандро подошел ближе.
— Мне тоже выступление показалось тревожным. То, что Муссолини сказал о женевском синедрионе, верно?
— Да, — подтвердила Роза, — и вообще вся речь целиком. После нападения на Эфиопию Италия стала изгоем, причем настолько, что Лига Наций наложила на нас санкции, а теперь Муссолини предлагает и вовсе выйти оттуда? Что дальше, мы покинем цивилизованный мир? Мы пытаемся уничтожить в Италии демократию!