Вечность на двоих
Шрифт:
— Достаточно долго, чтобы навести справки. Вы узнали, почему она уехала?
— Нет.
— Чушь это все, — сказал Жюстен, присоединившийся во время восстания к клану позитивистов.
— Что — все, лейтенант? — спросил Адамберг отстраненно.
— Все. Книжка, кот, третья девственница, останки и прочая фигня. Это хрен знает что.
— Мне больше не нужны люди для этого дела, — сказал Адамберг, усаживаясь посередине зала, так, чтобы на нем скрестились все взгляды. — Информация собрана, больше нам искать нечего, ни в базе данных, ни на месте.
— И как же тогда? — спросил Гардон, не теряя надежды.
— В уме. — Эсталер смело кинулся в драку.
— Уж не ты ли собираешься все это распутать в уме? — спросил Мордан.
— Кто не хочет, может
— Мне кажется, Жюстен прав, — сказал Мордан осторожно. — Мне кажется, комиссар, мы идем по ложному следу. В сущности, мы изначально отталкивались от кота, замученного мальчишками.
— От вырезанной у кота половой косточки, — возразил Керноркян.
— В третью девственницу я не верю, — сказал Мордан.
— Я и в первую не верю, — мрачно отозвался Жюстен.
— Ну ты даешь, — сказал Ламар. — Элизабет же умерла.
— Я имею в виду Деву Марию.
— Я пошел, — сказал Адамберг, натягивая пиджак. — Но ведь где-то эта третья дева существует, пьет себе кофе, и я не дам ей умереть.
— Какой еще кофе? — спросил Эсталер, но Адамберг уже вышел из зала.
— Никакой, — сказал Мордан. — Это значит просто, что она живет себе и горя не знает.
XXXVIII
Франсина терпеть не могла всякое старье, с ним одна грязь и все не слава богу. Она хорошо себя чувствовала только в стерильном пространстве аптеки, где можно было бесконечно убирать, мыть и наводить порядок. А вот в старый отцовский дом она возвращаться не любила, там было грязно и все не слава богу. При жизни Оноре Бидо ни за что не позволил бы ей что-либо менять, но теперь-то ему все равно. Вот уже два года Франсина обдумывала возможность переезда на новую, городскую квартиру, подальше от старой фермы. Она все оставит тут — кувшины, покорежившиеся кастрюли, высокие шкафы, — решительно все.
В двадцать тридцать час пробил. Она помыла посуду, завязала двойным узлом мешок с мусором и вынесла его за порог. Мусор привлекает разных мерзких тварей, лучше не оставлять его дома на ночь. Она проверила кухню, по привычке опасаясь, что заметит там мышь или насекомое, что-нибудь ползающее или летающее, паука, личинку, соню… дом буквально кишел этими существами, они внезапно появлялись и так же внезапно исчезали, и Франсина даже не надеялась от них избавиться, учитывая, что вокруг простирались поля, вверху находился чердак, а внизу — погреб. Ее спальня была единственным бункером, где она могла передохнуть от вторжения всякой дряни. Долгие месяцы она потратила на то, чтобы заложить камин, замазать цементом все трещины на стенах и щели под окнами и дверями. Кровать она поставила на кирпичи, чтобы оторвать ее от пола. Лучше было не проветривать, чем дать возможность невесть кому проникнуть в комнату, пока она спит. Но вот с жучками-точильщиками она справиться не смогла, и они вгрызались всю ночь в старые деревянные балки. По вечерам Франсина брезгливо рассматривала крохотные дырочки над кроватью, опасаясь, что оттуда высунется гадкая головка. Она понятия не имела, на что похожи эти пакостные точильщики — на червяка, сороконожку, уховертку? По утрам она с отвращением смахивала с одеяла древесную пыль.
Франсина налила горячего кофе в большую кружку, бросила кусочек сахара и добавила две крышечки рома. Чистая радость. Сейчас, захватив бутылочку рома, она унесет кружку к себе в спальню и посмотрит два фильма подряд. Коллекция из восьмисот двенадцати рассортированных по жанрам видеокассет с наклеенными этикетками хранилась в комнате отца — рано или поздно сырость покончит и с ними. Она решилась переехать в тот день, когда, через пять месяцев после его смерти, к ней зашел специалист по деревянным конструкциям. В стропилах он нашел семь отверстий, проделанных жуком-дровосеком. Семь. Огромные, нереальные дыры, размером с мизинец. «Если прислушаться,
«Надо бы обработать», — заключил он. Но увидев брешь, проделанную дровосеком, Франсина приняла окончательное решение. Пора отсюда уезжать. Иногда она с содроганием пыталась представить, на что похож жук-дровосек. На большого червяка? На навозника с жалящим хоботком?
В час ночи Франсина проверила дырочки точильщиков, убедившись благодаря своим зарубкам, что они не слишком распространились по балке, и погасила свет в надежде, что не услышит пыхтения ежа за окном. Не любила она подобные звуки, ей казалось, что это человек сопит в ночи. Она легла на живот и забралась с головой под одеяло, оставив лишь маленькую щелочку для носа. «Тебе уже тридцать пять, Франсина, а ведешь ты себя как сущий ребенок», — сказал ей кюре. Ну и что? Через два месяца она распростится и с домом, и с кюре. На лето она тут не останется. Летом было еще хуже: жирные ночные бабочки — и как, черт возьми, они сюда проникают? — бились своими мерзкими тельцами об абажур. А еще шершни, мухи, слепни, детеныши грызунов и личинки клещей. Говорят, личинки просверливают в коже дырочки и откладывают там яйца.
Чтобы заснуть, Франсина принялась считать дни, оставшиеся до 1 июня — на этот день был назначен переезд. Сколько раз ей говорили, что она зря променяла огромную ферму XVIII века на квартирку из двух комнат с балконом в Эвре. Но Франсина считала, что это самая удачная сделка в ее жизни. Через два месяца она будет в полной безопасности, расставит восемьсот двенадцать кассет в чистенькой беленькой квартирке, в шестидесяти метрах от аптеки. Сядет перед телевизором на новый синий пуф, положенный на новый, с иголочки, линолеум, нальет себе кофе с ромом, и ни один точильщик не нарушит ее покой. Всего-то пару месяцев потерпеть. Кровать она отодвинет от стены, поставит на возвышение и приобретет лакированную лесенку, чтобы на нее взбираться. У нее будут чистейшие простыни пастельных тонов, и ни одна муха не посмеет на них гадить. Пусть она ребенок, но в кои-то веки ей будет хорошо. Франсина свернулась клубочком под жарким слоем одеял и заткнула ухо указательным пальцем. Чтобы ежа не слышать.
XXXIX
Закрыв за собой дверь, Адамберг ринулся в душ. Он с остервенением тер голову, потом прислонился к кафельной стене и так и остался стоять под теплой водой, закрыв глаза и опустив руки. «Ты так долго сидишь в речке, — говорила ему мама, — что с тебя все цвета смоет, станешь альбиносом».
В мыслях возник образ Арианы, и Адамберг оживился — было бы неплохо, подумал он и закрыл краны. Надо пригласить ее поужинать, а там будет видно. Наспех вытершись, он натянул одежду на еще влажное тело, прошел мимо подслушивающего устройства, установленного у кровати. Завтра он попросит Фруасси отключить эту адскую машину и вместе с проводами убрать куда подальше сволочного беарнца с кривой улыбкой. Он схватил стопку дисков с записью его разговоров и методично сломал их, один за другим, пустив по комнате фонтан из блестящих осколков. Собрал их в мешок и крепко завязал. После чего проглотил несколько сардин с помидорами и сыром и, сытый и чистый, решил позвонить Камилле в знак доброй воли и спросить, как там поживает ребенкин насморк.
У Камиллы было занято. Он сел на край кровати, дожевывая кусок хлеба, и через две минуты набрал ее еще раз. Занято. Болтает с Вейренком, должно быть. Прослушка, мерно помигивая красным огоньком, вводила его в искушение. Резким движением он нажал на кнопку.
Ничего, только звук включенного телевизора. Адамберг увеличил громкость. По иронии судьбы, Вейренк пылесосил квартиру под дискуссию о ревности. Слушать эту передачу у себя дома, но в каком-то смысле в обществе Вейренка показалось ему вредным занятием. Психиатр в чужом телевизоре излагал причины и следствия обсессивно-компульсивных расстройств, и Адамберг растянулся на кровати, с облегчением констатировав, что, несмотря на недавний заскок, он не мог похвастаться ни одним из перечисленных симптомов.