Вечные паруса
Шрифт:
– Кем был ваш отец?
– Астронавтом, Эдвард.
Тэдди от неожиданности выронил камешек.
– Астронавтом?
– Да. Почему это вас удивляет?
– Нет. Просто... Коллега.
– Да, мой отец был астронавтом. И не менее известным в свое время, чем вы. Мой отец - Гарольд Митчэлл...
Тэдди тряхнуло, словно под ним сработала катапульта.
– Что с вами, Эдвард? Вы мне не верите? Но у меня же фамилия отца Джой Митчэлл. Мой отец погиб на Марсе, на Малом Сырте. Я выросла у доктора Солсбери. Он был большим другом моего отца и
Джой исподлобья озорно взглянула на растерянного пилота.
– Но мама предпочла астронавта. Ведь у вас романтическая профессия, и это безотказно покоряет слабые женские сердца...
Но Тэдди почти не слышал ее. Как это сказал тогда Клаус? "И есть еще одна причина, сынок. Но о ней знают только два человека. И больше никто никогда не узнает..."
– Постойте, Джой, постойте... А вы знаете человека... словом, вы знаете Германа Клауса?
Джой удивленно пожала плечами.
– Дядюшку Клауса? Конечно! Это же родственник отца. Солсбери разыскал его где-то за тридевять земель, когда мне было уже около двадцати. Дядя Клаус плакал, когда мы встретились... Он очень хороший, дядя Клаус. Он меня очень любит. И для меня он, как отец. Он и Солсбери... Два отца...
Горизонт двинулся на Тэдди. Лезвие сверкало теперь угрожающе остро. И зловещий отсвет приобрели теперь океанская даль и полосы мангровых зарослей, и даже в движеньях мальчишек, наклоняющихся за устрицами, была какая-то тоскливая предопределенность.
Это Солсбери спас Гарри Митчэлла. Спас своего удачливого соперника, потому что был его другом. А ведь возрожденный в облике бармена Германа Клауса астронавт Гарри Митчэлл совершил не менее героическое - он отказался от самого дорогого, что у него было на Земле, - от дочери. Потому что Джой уже похоронила отца, и Солсбери стал ей отцом. Вот она, причина - Гарри Митчэлл остался Германом Клаусом, чтобы не лишать Солсбери последней радости. Потому что для доктора Джой была не только приемной дочерью, но и дважды потерянной Лили.
Да, Клаус поступил, как настоящий мужчина. Он понял, что поздно что-либо менять. Слишком поздно.
– Слишком поздно...
Он лежал на спине, сплетя под головою руки, и смотрел в пустое небо. Он пытался вспомнить Нэнни такой, какой она была перед отлетом "Икара". И не мог.
На щеку упали мягкие волосы, и серые глаза, в которых уже наливалась горячая влага, заслонили небо.
– Простите меня, Эдвард. Я виновата. Я не должна была...
Пилот закрыл глаза, и все исчезло. Тугой комок больно и сладко подкатывал к горлу, хотелось чего-то неведомого и не хотелось дышать.
– Назови меня еще раз "Тэдди". Если можешь.
– Тэдди...
И уже не было ничего вокруг, и он летел в серебряной пустоте, слыша свой собственный внезапно охрипший голос:
– Джой... Счастье... Я люблю тебя. Я целую вечность не говорил никому этих слов. Я убрал их на самое дно души, потому что думал, что они мне никогда больше не понадобятся.
Волосы перестали щекотать щеку, и Тэдди, не открывая глаз, заговорил лихорадочно и сбивчиво:
– Но жизнь уже прожита, Джой. Нелепо, но я даже не знаю, сколько мне лет. По вычислениям электронных машин - сорок один. Не ведь машина могла ошибиться. Может быть, мне давно уже триста, четыреста, пятьсот. В Глубоком космосе время идет иначе. Люди вывели формулы, по которым можно все высчитать. Данные маршрутной карты, график скоростей, коэффициенты сверхсветовых переходов, выходы в надпространство и еще сотни и тысячи цифр, схем, графиков - и через полчаса машина выплевывает ответ: "Пилот Эдвард Стоун - 41 год"... А кто подсчитает все пережитое? У меня такое чувство, что я живу уже много веков. Я растерял близких, растерял друзей. Я так много терял, что уже не могу поверить в то, что можно что-то найти. Где-то что-то когда-то во мне сломалось, и я полетел вниз. Я перестал сопротивляться. Я попал в капкан и делал все, что от меня требовали - возил контрабанду, грабил звездные заповедники...
Тэдди открыл глаза, и над ним снова было только небо.
– Если бы можно было начать все сначала... Но как? С чего?
Небо было бесстрастно, и ничего не дрогнуло в нем.
– Простите меня, Джой. Это не вам, а мне надо было молчать. Через несколько дней я улечу. Я всегда улетал с радостью. Мне было неуютно на Земле. Первый раз в жизни я не хочу улетать. Спасибо вам, Джой. Вы разбудили меня. Жаль, что это не случилось раньше. Невыносимо жаль.
Три чайки пролетели низко-низко, взмыли вверх, сделали плавный широкий круг, и птичий крик повис в воздухе.
– Джой!
Молчание.
– Джой, вы сердитесь на меня?
Тишина была ему ответом.
Тэдди приподнялся на локте. Джой лежала рядом, вытянувшись, закинув голову, и беззвучно плакала. Она изо всех сил старалась сдержать рыдания, тело ее вздрагивало, а ладони вытянутых вдоль тела рук судорожно сжимались в кулачки.
– Джой, милая, ну что ты так?
И все отодвинулось, подернулось дымкой, перестало существовать - и небо, и океан, и чайки, и палящее тропическое солнце - и медленно, бесконечно медленно (так, что за это время успели родиться, распуститься в спирали и умереть тысячи галактик) и нежно он взял в ладони это мокрое, перепачканное зеленью и ягодным соком лицо и стал целовать светлые дорожки, оставленные слезами, пока не нашел припухшие, горькие губы.
Две руки поднялись снизу и сомкнулись на спине, прижимая и робко и властно, и он зарылся лицом в густые волосы.
Губы Джой дышали у самого уха часто и прерывисто, и в этом дыхании еще жили отзвуки плача, но теперь уже что-то новое, могучее и неведомое заставляло его прерываться, и Тэдди забыл обо всем, когда шепот обжег ему щеку:
– Тэдди, милый... Это судьба... Мне суждено было стать женой звездолетчика. Как и матери. Это судьба.
– Меня совсем укачало. Возьми в этом притоне бутылку шерри.