Вечный бой

Семенов-Спасский Леонид Григорьевич

Встречаясь с Аней, Мамонтов никогда не говорил ей о своем чувстве, но Аня знала, что он ее любит. Молодым людям казалось святотатством говорить о любви, когда вокруг властвует смерть. Ни Мамонтов, ни Аня не знали, удастся ли им дожить до весны, удастся ли когда-нибудь вернуться в Россию...

— Знаешь, Аня, — сказал как-то Мамонтов, — в Петербурге у меня есть двенадцатилетний сын Петька. В прошлом году его родители умерли от холеры, и я усыновил мальчишку. Мне бы очень хотелось, чтобы он стал нашим сыном.

Аня опустила глаза.

–

Не надо сейчас об этом, Илья, — не сразу ответила она и тихо добавила: — Я суеверна и боюсь строить планы. У тебя есть Петька, а у меня, кроме тебя, — никого.

То было их первое признание в любви.

Сам Мамонтов не боялся смерти, но ему было невыносимо страшно потерять Аню. Жизнь без нее теперь для него не имела никакого смысла. Мысли об Ане, о грозящей ей опасности не оставляли Мамонтова ни на минуту. Его сны заполняли кошмары. Ему казалось — если он будет рядом с Аней, то сумеет уберечь ее от смерти, пускай даже ценой собственной жизни.

— Данила Кириллович, — сказал он Заболотному, — я хочу работать в «летучках».

Заболотный удивился.

— Ты же прирожденный микробиолог, Илья. Я верю в тебя, как в перспективного ученого. Возможно, с годами ты станешь гордостью отечественной науки.

— Возможно, — небрежно согласился Мамонтов, теребя шнурок на пенсне, — но сейчас я хочу работать в «летучках»... вместе с Аней Снежковой. В лаборатории без меня обойдутся. В отряде достаточно толковых микробиологов.

Заболотный пристально глянул в лицо Мамонтова, глухо уронил:

— Подумай, Илья...

— Все решено! Все обдумано! И пожалуйста, Данила Кириллович, не надо ни в чем разубеждать меня!

— Как знаешь, Илья, — тихо проговорил Заболотный. — Как знаешь... Но заклинаю тебя: будь осторожен. Главное в нашей работе — осторожность.

— Все будет хорошо, Данила Кириллович. Обещаю вам.

Так Мамонтов начал работать в одной «летучке» с Аней Снежковой...

Время поворачивало к весне. С юго-востока задували теплые, тугие ветры. Снег становился рыхлым и ноздреватым, и уже кое-где в степи проступала земля желтыми и коричневыми пятнами. С карнизов больничных бараков свисали сосульки.

Эпидемия шла на убыль, и в лагере уже поговаривали о скором отъезде в Россию.

Мамонтов кочевал с «летучкой» по маньчжурской степи от одной деревушки к другой, и Аня была с ним рядом, и будущее начинало казаться им обоим таким же безоблачным, как весеннее небо над степью. Страх смерти притупился, потому что любовь оказалась сильнее его.

Китайские деревушки, с их глинобитными фанзами и кривыми захламленными улочками, были похожи одна на другую, как зеркальные отражения. Деревня Ходягоу ничем не отличалась от них. И, выезжая из нее в санях, запряженных низкорослыми лошаденками, никто не думал о беде, уже поселившейся в обозе, возвращавшемся в лагерь.

Над безбрежьем степной глазури катилась синяя луна. С небес срывались одинокие звезды и гасли.

— Смотри, Илья, — засмеялась Аня, указывая на падающую звезду. —

Звездопад совсем как у нас, в России. Только наши звезды почему-то падают в августе.

Вдали угадывалось желтое зарево огней над Харбином. Нахлестывая лошадей, весело перекликались возницы. Прихваченный вечерним морозцем, под полозьями торопливо хрустел снег. Беспечно наигрывала одинокая гармошка.

Привалившись к плечу Мамонтова, Аня дремала. Ее начинало познабливать. Овчинный тулуп, накинутый до самых плеч, не согревал. Ноги в валенках зябли.

— Тебе холодно? — спросил Мамонтов, тревожно вглядываясь в ее внезапно осунувшееся лицо.

Она слабо улыбнулась, ласково коснулась горячей ладонью его небритой щеки.

— Ерунда, Илья... Устала очень сегодня... Скорей бы в постель и спать... спать... спать, — прошептала она, закрывая глаза.

До лагеря оставалось не более трех-четырех верст, когда Аня зашлась в кашле.

Мамонтова охватило острое предчувствие беды. Он хлестанул лошадь, свернул на обочину и обогнал обоз. Сани замотало на ухабах, как лодку на волне, лошадь пошла наметом. Оглушительно завизжал снег под полозьями.

Весь день в Ходягоу он ни на полшага не отходил от Ани. Когда она смогла заразиться? Как это произошло? Да чума ли это?!

Он положил руку на ее запястье: пульс был частым и слабым.

На руках он внес ее в барак, где жили сотрудники, уложил в постель. Зубы Ани легонько постукивали. Дышалось ей трудно. Задыхаясь, она хватала воздух открытым ртом. Принесли кислородную подушку. Приторный запах камфоры заполнил комнату.

— Возможно, это обычная пневмония, — предположил Заболотный, приставляя к груди Ани металлический стетоскоп. — Хотя...

Мамонтов прошел в лабораторию, присел к микроскопу, быстро настроил его и сразу же увидел «бочонки» — чумные палочки. Они покрывали все поле зрения.

Он сорвал с лица маску, прижал к щекам одеревеневшие ладони. Ему хотелось закричать, но перехватило дыхание, и крик окаменел в горле.

За окнами лаборатории занималось тихое утро. Над степью поднимался багровый шар солнца, и его хрупкие блики осторожно ложились на снег. До слуха Мамонтова доносилось легкое пофыркивание лошадей, приглушенные голоса возниц: «летучки», как всегда, отправлялись в путь и словно не было в лагере никакой беды...

Ему разрешили ухаживать за ней, и Мамонтов перебрался в Анину комнату с низким оконцем, задернутым ситцевыми занавесками, с фотографическим портретом Чехова на столе.

Восковое лицо Ани с блеклым румянцем на щеках утопало в подушках. Он знал, что она умирает, но упрямо верил в чудо, которое подчас случается в медицине. Прошли сутки. Состояние Ани не менялось. Температура держалась на сорока градусах. Одышка усилилась. Иногда Аня впадала в забытье и слабым голосом звала мать.

А за низким оконцем уже была весна, нагрянувшая внезапно, в один день, и веселая капель беспечно перекликалась с ходиками, висящими на стене.