Вечный шах
Шрифт:
остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла
только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.
Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже
телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что,
если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда
задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.
По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила
молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из
писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый
телефонный звонок.
– Ты дома? - почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни
здравствуй, ни прощай.
– Поздороваться бы не мешало, - отметил сей момент Виктор. -
Здравствуй, Андрюша.
– Все ерничаешь, - еще раз выразил свое неудовольствие режиссер.
– У
меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.
– Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, -
предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.
– Манеру взял - трубками швыряться! - Режиссер, не глядя на
открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором
комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина.
– Ну, и бардак у
тебя, Витя!
– Чего надо?
– сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел
Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел
необычайную окраску - всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности
и глупо поинтересовался:
– Что это с тобой?
– Болею. Грипп.
– Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое
дело, ответил Виктор.
– Ну, не хочешь - не говори, - смирился режиссер.
– Чаем угостишь?
– Могу и водкой, - ответствовал гостеприимный хозяин.
Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил,
подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:
– Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо
раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все
виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда
ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.
– Понять - это переписать павильонные сцены? - перебив, догадался
бестактный сценарист.
– Об этом потом! - режиссер ужасно огорчился, что таким грубым
образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и
продолжил: - Неужели
основой, становым хребтом - пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных
бурях - но хребтом великой культуры великой страны...
– Я про это читал, Андрюша, - опять перебил Виктор.
– Да погоди ты!
– Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. -
Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским
мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью,
наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались
бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных
изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки
которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя
все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление
народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы,
Бартеневы...
Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашился в
громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые
внутренности, и не смеяться невозможно - уж очень смешно.
– Сдурел, что ли?
– упавшим голосом спросил режиссер.
– У Алексея Толстого в "Ибикусе", - отсмеявшись, дал разъяснения
Виктор, - нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос,
питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: "Мы, Невзоровы,
ведем свой род от..." Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?
– Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря
старался.
– Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как
дамасская сталь.
– Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от
шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на
это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?
– Куда уж проще. От Кузьмы.
– А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.
– Мезальянс, Андрюша, - зная неуверенные познания режиссера в истории
российской словесности, нагло соврал Виктор.
– Ну, да бог с ними, - опасаясь влезать в непознанные им дебри,
перевел разговор режиссер.
– У меня идейка одна родилась. Тебе только
записать осталось.
– Трепать языком - милое дело, - проворчал Виктор. Как всякий