Вечный слушатель
Шрифт:
спешит орда.
Себя считая ветвью старшей
и, оттого рассвирепев,
бубня глухих военных маршей
пьянящий гибелью напев,
им остается к смерти топать,
в разливе гнева и огня
порабощенных - в мерзость, в копоть
гуртом гоня.
Теперь ничто не под защитой,
но все ли сгинет сообща.
Затем ли Крест падет подрытый
и рухнет свастика, треща,
затем, чтоб серп вознесся адский,
Европа, над
сей полумесяц азиатский
там, над Москвой?
12 августа 1939 гола.
ГРОЗА
Грядет гроза и судный меч подъемлет,
темнеют побережья и отроги.
Вкруг сердца замыкаются дороги,
и одинокий ждет, и чутко внемлет,
он долго от окна уйти не хочет,
и словно ждет назначенного срока,
и слышит: тяжкий голос издалека
угрюмо и задумчиво рокочет.
Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха,
где в нем покойник ожидает спящий;
в предощущеньи молнии разящей
он знает - для него готова плаха
и приговор - он мечется в кошмаре,
он жаждет жизни, к смерти не готов он,
он жутким одиночеством закован
и вопиет о неизбежной каре...
Из бездны восстают на гребне шквала
пророчества, что сделались законом,
и вихрь ужасен реющим знаменам
вкруг темных стен, - и страстью небывалой
охвачен человек - стать пеплом, тенью,
чтоб были все влечения разбиты,
чтоб не искать в себе самом защиты,
во снах и грезах - но его моленью
ответа нет, призывы бесполезны,
во всезабвенье все бесследно канет
и он на запад горько руки тянет,
где ждет душа первоначальной бездны,
над сердцем, пламенеющим в испуге,
кричат деревья, черные от влаги,
и на ветру трепещущие флаги
развешивает дождь по всей округе...
И суд, никем вовеки не обманут,
вершится вспышкой молнии блестящей:
и человек, и в нем покойник спящий,
вдвоем к концу времен сейчас предстанут.
ЛЮБОВЬ СТРАННИКА
Друг с другом будем мы нежны, дитя,
о горечь нашей жизни одинокой,
что с древним ветром осенью глубокой
летит меж звезд, как листья, шелестя.
О, мы с тобою будем лишь нежны,
слова любви да будут позабыты:
столь многие сердца уже разбиты
и ветром, словно прах, унесены.
Мы - как листва, что, тихо шелестя,
покоится на ветках в сонной дреме,
и все неведомо на свете, кроме
того, что знает ветер, о дитя.
Мы оба одиноки - потому
я взгляду твоему отвечу взглядом,
и меж последних снов мы будем
в молчанье погружаясь и во тьму.
Уйдет любовь, под ветром шелестя,
а ветер принесет еще так много,
но прежде чем нас разлучит дорога,
друг с другом будем мы нежны, дитя.
ЛИЛИТ
Куда влекла меня, в какие бездны, чащи
упасть, уплыть, - в звериной радости какой
манил в забвенье мрак ее очей пьянящий,
порочных губ изгиб, - обманчивый покой,
с которым возлежа, она со мной боролась,
даря и боль, и страсть,
где и в какой ночи повелевал пропасть
поющий голос?
Громады города ломились в стекла окон;
ждала меня во тьме, не открывая глаз;
что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,
о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?
О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин,
из кровеносной мглы;
один ли я, влача желаний кандалы,
был с нею спаян?
И обречен не размышлять, верша поступок,
и в исступлении сдаваться на краю
стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,
и ниспадать, и приближаться к забытью,
там, где молчит в ответ последнему лобзанью
летейская вода,
о расставанье, исчезанье без следа
за крайней гранью,
чему открыты мы в объятьях друг у друга,
в восторге боли преступившие дорог
уничтоженья, наслаждения, испуга,
еще не знающие, что бессмертный бог
встает, величественно все поправ тяжелой
безжалостной стопой,
и гибнет человек, крича в тоске тупой
слепец двуполый.
И пробудясь от грез, воистину звериных,
я понял - страсть моя поныне велика;
как прежде, одинок, через просвет в гардинах
я вижу вечер, что плывет издалека,
и пусть из глаз ее томление призыва
угасло и ушло
я слышу, город снова плещет о стекло,
как шум прилива.
ЗИМНИЕ СУМЕРКИ
Золотистых берегов полуокружье,
голубой, непотемневший небосвод,
белых чаек нескончаемый полет,
что вскипает и бурлит в надводной стуже,
чайки кружатся, не ведая границ,
словно снег над растревоженной пучиной.
Разве веровал я прежде хоть единой
песне так, как верю песне белых птиц?
Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный
драгоценные минуты тишины,
я бегу вдоль набегающей волны
прочь от вечности, от одинокой тайны.
Сединой ложится сумрак голубой
над седыми берегами, над простором