Вечный юноша

Софиев Юрий Борисович

Новые деньги на практике несомненно привели к росту цен, в особенности, на базаре. Качан вареной кукурузы стоил 50 коп., теперь дерут 15–25 коп., сиречь 1,5–2,5 рубля! Меньше 10 коп. никому не придет в голову взять за пучок луку или редиски, а будет это 1 рубль. Веник стоил 5–6 рублей, а теперь 1 руб. (10 рублей). А эти копейки расходятся совершенно незаметно. 90 коп. — чепуха, а ведь прежде чем заплатить 9 рублей, я, может быть, и подумаю. Повысились цены и официально. Теперь ввели ограничение с покупкой хлеба. Существовал, мол, — qaspillaqe. Но, конечно, все понимают, что все вызвано сложностью современной и внутренней, и внешней обстановки.

Поднять уровень сельского хозяйства — вещь нелегкая. Избавиться от гонки вооружений мы тоже не можем. Хлеб — это наша валюта, и т. д. А обывателя все это раздражает.

Положение, конечно, не из легких. Америка хочет задушить нас экономикой. Рассчитывая, что ее экономика крепче и может выдержать

больше.

Кроме того, гонка вооружений (хоть это и не экономика) спасает ее от армии безработных и поддерживает ее экономику на военных заказах — на известном уровне. Америка надеется, что наша гонка вооружений если и не подорвет нашу экономику, то во всяком случае заморозит, а то и снизит уровень нашей жизни, то, естественно, вызовет недовольство среди населения. Помешает нашему мирному строительству, улучшению жизни. А сейчас очень трудно убедить население во всем мире, что «пушки лучше масла».

В общем: давлеет дневе злоба его.

Все больше и больше людей понимает, что пушки стали полной бессмыслицей. Ведь эти страшные орудия разрушения фабрикуются с мыслью, которая не может не быть в глубине сознания, что пустить их в дело нельзя. Ибо единственный результат ядерной войны — всеобщее самоубийство. Гибель планеты. Но помимо «случайности», «роковой ошибки», разве нет на земле маньяков и безумцев? Разве мир гарантирован от них? Пока существуют узаконенные государством и обществом профессиональные убийцы в генеральских погонах, разве можно быть спокойным, что не произойдет роковой ошибки? Нападение и оборона, «справедливые» и «несправедливые» войны в равной мере требуют «науки об уничтожении противника», «об истреблении людей». Все, включая мирное население, стало «военным объектом». Потенциал разрушения вырос до таких размеров, что сделал войну невозможной. В конце концов, все это понимают, а, однако, мир, может быть, психологически никогда не был так далек от разоружения, как в наши дни.

И вся эта болтовня в Женеве и в ООН — бесстыдное лицемерие. И бесплоднейшие попытки пока все стоят на той же «позиции силы». Бессмысленная «сила». Бессмысленная «позиция». Смехотворнее всего политика Де Голля и Аденауэра — «третья сдерживающая сила».

Кого она может сдержать?

Сколько бы лягушка не тужилась, до вола ей далеко и до нас, и до Америки. К чему, кроме идиотской гонки вооружений, может это привести? Кого убедить в результате подобной политики? Ну, a «aire ta que?»

Надежда Александровна Теффи поистине обессмертила это выдуманное ею выражение. Бессмертен образ генерала-эмигранта (…) p.d.l. Concnole. Да, все это прекрасно. Но que faire! К Faire ta que?

Вот именно.

Из Илийской тетради (разговор с самим собой).

Все это так, все это так. Согласен. По-прежнему волнует, и томит Вечерний луч, что за рекою гаснет, Весенний ветер, что с полей летит. И все же — ловит слух (с каких-то пор) В светящемся окне, иль за оградой Счастливый смех и тихий разговор. Ну, словом — сердце, бьющееся рядом. По-прежнему шатаюсь по болотам, По-прежнему слежу за поплавком, Пишу стихи, сижу за микроскопом, — Но радость полную — несут вдвоем. А творчество? — Как некий клад большой Его открыл в далеком детстве я. Пронес и в странствиях и в бедствиях. До старости по-прежнему со мной. Все это так. И все это бесспорно. Однако, на исходе трудных дней, Как все же беспощадно и жестоко Глухое одиночество ночей.

5/IX. Илийская база.

На реке

Подошел. Поздоровался. Рядом Сел. Стал налаживать снасть. Поворчал на червей — дохнут, гады! — Эх, рыбацкая наша страсть. У него бородища рыжая. Ну, а мускулы — кожу рвут. Вот смотрю на него и вижу я: Эту силищу — не сомнут. Ну,

а он с недоброй усмешечкой Критикует и матом гнет. Нелегко раскусить орешечек, Что к чему и куда ведет. Вижу — в теле дыры залатаны, И рубцов, пожалуй, не счесть. Тут и пулями, тут и гранатами. Защищал, видно, славу и честь. Оказалось, что после Монголии, Через Курскую нашу Дугу, В майский день повалялся вволю Он на шпреевском берегу. А потом не спеша стал рассказывать, Как в тайге машины водил. А потом, стал мозоли показывать От простых старомодных вил. Если врал бы — так это видно! Ну, а этот явно не врет. Даже стало в душе мне завидно — Жизнь как жизнь. А орлиный полет. И росло у меня уважение — Ишь ты, чертова борода! Ну, а дерзкое, злое глумление? — Между делом оно? — Не беда? Закурили. Закинули удочки. Навострили глаза в поплавки. Пронеслись над рекою уточки. На косе кричат кулики. — Так-то, друг, житуха нелегкая, Ничего уж не скажешь тут. — Много вкалывал. Много отгрохал я. Я подумал: да, жил ты неплохо. Про таких, ведь, и песни поют.

10/IX. База. Илийск.

23.

От 17–26 сентября провел в доме отдыха «Каргалинка». Вторая половина — дождь, холод. Ходил мало. Больше лежал под одеялом. Ел, спал, ходил в кино и, главным образом, читал.

Прочитал в «Новом мире» (1960 г.) Алешу Эйснера «Сестра моя, Болгария» — интересно, живо и талантливо.

В «Новом мире» (1961 г.) III книгу «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Блестяще. Чудесны «сердца горестные заметы» и очень интересен «фактический лит. знак» — война, 1937 г. и Т.Д.

Вызывает много раздумий и о личном.

«Istoria enlamitatum mearum»? Нет.

«Как я проиграл жизнь». И хочется прожить жизнь заново. Совсем по-другому? Без Запада? Нет. Внести поправки. Заполнить пустоты, упущенные возможности.

Одна из них, самая жгучая — Испания!

Я мог и должен был быть в Испании, в интербригаде, может быть, вместе с Алешей Эйснером. Но мог ли я бросить больную Иру и Игоря? На глазах у меня жизненная трагедия отца. Он за нее расплачивался совестью всю жизнь (Борис Александрович Бек-Софиев, оставив в Петербурге жену и двоих сыновей на произвол судьбы, бежал со старшим сыном за рубеж. Семья подвергалась преследованиям КГБ и один из сыновей, Максимилиан, погиб в сталинских лагерях на Колыме, — Н.Ч.).

Извечный конфликт — долг служения идее и долг семейный.

Война запылал. Все други мои К знаменам войны полетели. Я с ними, но узы семейной любви Мне с ними расстаться велели.

«Узы семейной любви» никак не должны пересиливать в таких случаях. Но Ирина была смертельно больна. Совершенно беспомощна с Игорем. Старики были тоже в бедственном положении.

И все-таки мое «отсутствие в Испании» я ношу на совести, как «невозвратимую потерю», как «неослабимую вину». И трудно «смягчить память» и об этой вине.

Алексей (Эйснер — Н.Ч.), уезжая, оставил мне записку для тов. Левина. «Тов. Софиев в настоящий момент не может ехать по очень тяжелым семейным обстоятельствам, но он вполне наш, и если обстоятельства позволят, посодействуйте его отправке».

Ирина нашла эту записку и пришла в ярость.

— А я стою поперек твоей дороги, поезжай! Я тебя не удерживаю! Ты прячешься за мою спину! — и т. д. т. д.

Ира была очень эмоциональным человеком и «по свежему следу» могла наговорить что угодно и часто была несправедлива, но остынув, сознавала — хотя и не сознавалась — свою несправедливость. Так многие записки ее Дневника — написаны под влиянием минуты, в «состоянии аффекта».