Вечный зов. Том II
Шрифт:
Уже остывающая в венах у Лахновского кровь закипела, больными толчками начала колотиться в череп. И он, сдерживая себя, чтобы не ткнуть своей страшной тростью ему в грудь, ровным голосом произнёс:
— Почему же «прощайте»? До свидания. Может быть, вас вызывают, чтобы вручить наконец погоны майора.
— О-о! — произнёс Бергер своё обычное, по достоинству оценив ответ. И с угрюмой усмешкой сказал: — Ах, господин Лахновский… вы полковник, я всего лишь капитан. Но разницы между нами нет — мы оба неудачники. У русских есть вот такая пословица: искал дед маму, да и попал в яму. Или это поговорка? Я, знаете, никак не могу понять между ними разницы.
Кровь в жилах у Лахновского остыла. Именно неудачники, прав Бергер, и чего тут обижаться друг на друга, обливать друг друга насмешками?
— Поговорка, Рудольф. У русских на любую тему много поговорок, —
— Да, да. Под горою… Я боюсь, Арнольд Михайлович, что в «Абвергруппу» больше не вернусь. Потому и говорю на всякий случай «прощайте».
Да, Бергер мог не вернуться, дела у него были из ряда вон плохи. «Абвергруппа-101» должна помимо разведывательной работы против частей Советской Армии на противостоящем фронте вести борьбу с партизанскими отрядами, засылать туда своих агентов, выявлять оперативные планы партизан, парализовать их действия на главных коммуникациях к фронту, осуществлять убийства партизанских командиров. Но какие там, к чёрту, убийства и выявление оперативных планов, если агентов из местного населения завербовать невозможно, мужского населения попросту не было. Правда, какое угодно количество людей можно было взять из лагерей для военнопленных. Но не многие из них соглашались стать немецкими агентами. А те, которые соглашались и проходили в учебном пункте соответствующую подготовку, а затем засылались в партизанские отряды и воинские части противника, чаще всего не подавали больше голоса. Значит, они были или разоблачены, или, что вероятнее, немедленно являлись к своим с повинной. Возвратившихся же в «Абвергруппу» с выполненным будто заданием можно было смело расстреливать без суда и следствия — девяносто девять процентов из них были уже советскими агентами.
— Проклятая страна, здесь всё не как у нормальных людей! — кипятился Бергер, сильнее обычного дёргая глазами. И он без колебаний расстреливал любого возвратившегося агента, если на того падало хоть малейшее подозрение в измене. Но застрелить агента было легко, найти и подготовить нового не так просто…
Леокадия Шипова, отданная в наложницы Бергеру, исправно информировала Лахновского о всех делах начальника «Абвергруппы». Не так давно она сообщила, что ночью Бергеру звонили из Орла, из главного штаба «Виддера», интересовались, нет ли у него «преданного человека из русских, очень преданного». И добавила от себя, что, видно, очень уж им нужен для чего-то такой человек, раз позвонили глубокой ночью и говорили открытым текстом.
Лахновский усмехнулся и стал ждать. Где возьмёт Бергер такого человека? Он обратится обязательно к нему, Лахновскому, а он что, из кармана вынет да подаст?
Бергер действительно обратился где-то через неделю:
— Дорогой Арнольд Михайлович! Дважды звонили из Орла… И официальный запрос прислали. Нужен очень преданный нам русский для какого-то важного задания.
— Какого же?
— Не знаю. Очень важного. И где-то, как я понял, глубоко в тылу России. Если найдём такого, мои шансы сразу поднимутся. Так мне дали понять. Этот русский должен быть человеком грамотным, безупречно чистым перед советскими властями, а главное — беспредельно преданным рейху. Одно задание — и он сделает себе жизнь.
— О-о! — произнёс Лахновский с интонацией Бергера. — А я не гожусь для этого задания? Я преданный.
— Значит, не годитесь, — желчно проговорил Бергер. — Как я понял, таким человеком интересуются из самого Берлина. А вы что же… вы там известны.
— Сожалею, но ничем не могу вам помочь, — с подчёркнутой вежливостью сказал Лахновский.
Вчера, уже садясь в машину, Бергер обречённо, как пёс, которого привели к верёвочной петле, поглядел на Лахновского.
— Ах, если бы мы нашли такого человека…
Лахновскому стало искренне жаль Бергера, он в ответ только вздохнул и развёл руками.
Вокруг дома Бергера ходили четверо часовых — двое в одну сторону, двое в другую. Левая половина дома была совершенно глуха, а сквозь закрытые оконные ставни правой, где жила Шипова, проливались струйки света.
Часовые были из «армии» Лахновского, из взвода охраны штаба, и, когда он, опираясь на трость, шагнул к дому, охранники взяли на караул.
Из-за угла дома вышел как раз командир этого взвода, а сегодня дежурный по гарнизону Фёдор Савельев, мужчина лет под пятьдесят, родом из Сибири. Он был хмур, не брит, форма на нём сидела мешком и была измята и измазана, будто он валялся в дорожной пыли. Тяжёлый вальтер в кобуре оттягивал ремень,
— Что за вид, лейтенант Савельев?!
— Посты проверял. Везде пылища, такая сушь стоит, — буркнул тот. От него попахивало спиртом.
— А ну-ка, дыхните! — строго сказал Лахновский.
— А-а… — отмахнулся Савельев.
— Я запретил пьянствовать! В любой момент могут напасть партизаны!
— Ну чего разоряться-то? Не нападут…
Этот Фёдор Савельев служит у него уже около полугода, и это единственный, кто не боится его, Лахновского, и его трости. Он был прислан к нему ещё в Жерехово с группой солдат из орловской зондеркоманды, устроивших пьяный дебош в городском публичном доме, во время которого они переломали там всю мебель, перебили зеркала, а потом принялись со второго этажа выбрасывать в окно девиц этого заведения.
— Хороши-и! — протянул Лахновский, оглядывая неожиданное своё пополнение. — Публичного дома у нас нет, поэтому свой буйный нрав вы можете показать только в бою. Как раз скоро нам предстоит ликвидировать одну партизанскую группу.
На ликвидацию они отправились примерно через неделю, но сами попали в партизанскую засаду, и Фёдор Савельев спас жизнь Лахновскому, выволок его, раненного в ногу, в безопасное место.
На другой же день Лахновский присвоил ему звание лейтенанта и назначил командиром взвода, который формально охранял штаб «Освободительной народной армии», а фактически его персону. Несмотря на такую милость, Савельев нахально, почти на его глазах, начал приставать к Леокадии, и однажды Лахновский, вернувшись под утро от Бергера, застал командира взвода охраны в её постели. Лахновский был этим не оскорблён, а взбесился от мысли, что кто-то валяется в постели, а вот он, старый и немощный старик, должен в это время вместе с тупицей Бергером без конца допрашивать вернувшегося от партизан агента Метальникова, чтобы выяснить, не перевербован ли он, можно ли доверять ему дальше. А чёрт его знает, перевербован или не перевербован. Вроде бы нет; жаден до денег, немцы платят хорошо, обещают ещё больше в дальнейшем, а русские ничего не платят, ничего не обещают. У них за идею работают, а для чего Метальникову, сыну бывшего пензенского купца второй гильдии, их идеи? Хотя чёрт его знает, в душу никому не влезешь. Не верит Бергер ему, хлопнул бы из пистолета — и дело с концом. Нет, видите ли, нового агента подобрать трудно, внедрить ещё труднее, надо, мол, и дальше использовать этого, если он честен. Путали-путали Метальникова, да сами запутались, начали молоть уж чёрт-те что, Метальников только глаза округлял от изумления. А тут — Савельев… И Лахновский, видя, что у Фёдора нет никакого оружия в руках (форма и кобура с пистолетом лежали на диване у противоположной стены), подняв свою страшную трость, двинулся к кровати. Из-под одеяла, болтая грудями, с визгом метнулась ему навстречу Леокадия, упала на колени, обхватила его грязные сапоги. Лахновский пинком отбросил её прочь. Фёдор же, несмотря на то что Лахновский стоял у кровати с нацеленной в грудь тростью, лишь усмехнулся устало, как-то вяло махнул рукой и лениво зевнул, не проявляя ни малейшего признака страха или желания защищаться.
Это настолько изумило Лахновского, что рука с поднятой тростью замерла.
— Т-ты, р-развратник?! — заикаясь от гнева и чувствуя, что если он всё же ударит Савельева, то трость войдёт ему в грудь по самую ручку, а нижний конец вонзится в пол под кроватью. — Как ты смел?! Убью!
— Ну и что же? — опять усмехнулся Фёдор. — Здесь ли, в кровати твоей шлюхи… Или в лесу, от партизанской пули…
— Что-о?
Это безразличие к смерти, и даже не безразличие, а явственно прозвучавшее в словах откровенное желание её поскорее принять ещё больше ошеломило Лахновского. Он опустил руку с тростью. Тогда Савельев встал с кровати, натянул брюки, короткополый мундирчик серо-зелёного цвета, сапоги, взял ремень с пистолетом, застегнул его, опустился на диван и стал закуривать. Лика, обернувшись в простыню, нелепым столбом торчала в углу.
Лахновский сел на ещё тёплую кровать и спросил напрямик:
— Жжёт, что ли, что своим изменил?
Фёдор поднял на него тяжёлые глаза, сплюнул кисло на чистый пол, который каждый день мыла хозяйка этого дома, живущая сейчас где-то в курятнике, немолодая русская вечно молчащая баба.
— Свои — как старые варежки… На руку наденешь, а пальцы голые.
— Как это понять?
— А так и понимать, как говорится. Другого смыслу нету.
Он бросил под ноги недокуренную сигарету, раздавил, растёр её сапогом. Хрипло произнёс: