Ведь
Шрифт:
Неожиданно твердь под нами полетела вправо. Пытаясь удержать от падения Ирину, я схватился за деревянный брус, и мы наконец узрели в конце этой длинной тьмы, заваленной по обе стороны от прохода чуть поблескивающими алюминиевыми бидонами, бочками и досками, бледно светящийся проем двери на корму, в котором круто и как-то нереально сказочно разворачивался во внезапно вспыхнувших огнях уже такой далекий и отстраненный от нас город.
Мы вышли на корму.
Со всех сторон окружала нас вода. Мы были на середине реки, на самом ее стрежне под открытым небом, спрятанные
Я смотрел на профиль лица Ирины, на шевелимые потоком воздуха ее волосы.
– Ты счастлива? – спросил я.
– Очень, – ответила она.
Я спросил:
– Ты счастлива?
– Да, такого никогда не было! – ответила она.
Я охватил ее лицо ладонями.
– Ты счастлива?
Судорожно, торопливо – помню, – выдернутым из брюк ремнем я стал привязывать дверную ручку, чтобы ее невозможно было повернуть, а Ирина, балансируя – плавно покачивало, – раздевалась. И я увидел ее стройную фигуру, одновременно и светлеющую и темнеющую в полутьме, и за ней, так невероятно обрисованной невидимыми лучами, в брызгах мчалась вода и клокотал пенный бурун.
Берега опрокинулись. Все потеряло очертания и земные имена.
Нас больше не было здесь.
Река вернулась к нам вместе с гулкой пустотой проносящегося над нами моста. Ребристый свод, словно крыло гигантской ветряной мельницы, стремительно развернулся в воздухе, и я увидел небо. Оно еще хранило в себе отблески заката, но обрело холодную глубину. Еще множество очень красивых перистых облаков увидел я. Волнистые, с кроваво-бирюзовыми просветами, они составляли сплошной фронт, острым клином прорезавший высоту.
Мы лежали на спинах, на большом деревянном ящике, в утробе которого дребезжали пустые ведра. И, прикоснувшись пальцами к руке Ирины, я ощутил, как ветер выбил на ее коже крупные мурашки.
– Что это было? – спросила она, не поднимая век.
– Мост, – ответил я.
Вдруг я осознал: если с далеких набережных нас не было видно, то сверху с моста были хорошо различимы на корме этого угрюмого судна, в темной рубке которого у штурвального колеса находились лишь капитан и матрос, наши обнаженные тела.
Мне стало жарко.
«Сейчас переступлю черту!» – понял я и, слыша, как слова уже отделяются от моих губ, проговорил:
– Я люблю тебя!
Она молчала.
Потом веки ее дрогнули.
Она склонилась надо мной…
И я увидел ее глаза.
Они ослепительно шумели в густом сумраке.
А мимо скользили берега. Белые яхты, дебаркадеры, старые буксиры в глухих затонах, пришвартованные друг к другу военные катера…
Наконец все исчезло. Мы как бы повисли в воздухе между множеством остроконечных облаков, озаренных изнутри огнем, и зеркальной и тоже далекой под нами водой.
И когда это произошло, меня охватило странное – я сразу понял, – очень важное чувство, суть которого я не успел разгадать.
Не разрывая наших объятий, глядели мы на произошедшую перемену, пока не сообразили, что теплоход, оставив устье реки, вышел в залив.
И сейчас же он стал разворачиваться. Палуба под нами задрожала, поток от винта, работающего на задний
Мы ощутимо стукнулись бортом о причал, в рубке последовала крепкая ругань, стукнулись еще раз… И сразу настала тишина, в которой хлюпко зазвучал фонтанчик воды, выливающейся из какого-то отверстия в борту судна.
– Скорее! – прошептала Ирина.
Застежки и молнии наших одежд затрещали у нас в руках.
– Я надену тебе туфли, – сказал я.
Опустившись на колени перед нею, сидящей на деревянном ящике, я взял ступни ее ног в ладони – ступни были холодными, а мои ладони горячими, – и крепко прижал их к своему лицу. А потом стал аккуратно надевать на них эти поношенные, когда-то дорогие австрийские туфли на высоком каблуке, не единожды подкованные и заклеенные отечественными сапожниками.
Она не противилась моему желанию, но наблюдала за моими движениями с изумлением, и лицо ее при этом было светло.
Мы шли через темный приморский парк.
Далеко, но очень ясно слышалась музыка. Отчетливы были и голоса людей, таинственные фигуры которых блуждали в аллеях.
Мы свернули в сторону стадиона и побрели по высокой влажной траве, сразу же промочив ноги.
После шума и суеты города с его угарным воздухом, насыщенным парами бензина, после той невыносимой вечности, которую ощутили мы на теплоходе, когда летели средь зеркальной воды и застывших в небе облаков, здесь все было полно жизнью земной, трепетной, способной и расцветать, и увядать. Эта жизнь была во внезапном шелесте деревьев, в черных переплетениях веток, в шорохах, в дуновениях ветра, в далекой музыке, почему-то до слез печальной, несмотря на веселый танцевальный ритм, и в голосах людей. Мы вдыхали ее вместе с сыростью мокрых листьев.
Стоял в центре площади на каменном пьедестале чугунный истукан, когда-то любивший красивых актрис и чужих жен и так нелепо застреленный в собственной цитадели завистливым мужем.
Мы обогнули площадь, чтобы остаться незамеченными, и по множеству лестниц, переносящих нас с яруса на ярус, взошли на верхнюю площадку стадиона.
Овальный кратер безмолвствовал под нами. На его далеком дне неясно светлело пустое футбольное поле.
Не касаясь друг друга, мы сели на два пластиковых кресла. Их ступенчатые ряды ровными параллелями уносились в ночной сумрак и, завершив кольцо, вновь возвращались к нам.
И вдруг я почувствовал, что сейчас, в эту минуту, кто-то вручил мне право на жизнь другого человека, право на его дыхание.
Этой доверяемой мне человеческой жизнью была жизнь Ирины.
Не глядя на меня, она тихо сказала:
– Я буду с тобой всегда.
А я понял, что значило то мгновенное и сильное чувство, которое мы испытали, когда теплоход вышел в залив на широкую воду. Чувство это значило: когда настанет срок и мы умрем – это будет так же безболезненно, а может быть, и так же прекрасно, как если мы выйдем из реки в море. Изменится только пейзаж. А мы останемся. Мы поплывем дальше, к другому берегу, ведь море не бывает безбрежным.