Ведь
Шрифт:
Но есть в этом расставании и нечто большее, что будоражит и веселит твое сердце. Внезапно тебе открывается главное: ты обрел свободу не ради самой свободы, но для того, чтобы суметь принять в себя, вместить в себя то новое, что уготовано тебе впереди. Ты хочешь прийти в свое будущее освобожденным, потому что предчувствуешь, знаешь, уверен – там хранится для тебя еще не тронутое тобой, еще не познанное счастье. Ты смотришь в лица встречных людей, и не только душа твоя, но и все твое тело, словно оно наконец сбросило с себя тяжкий груз, ощущает это обновление.
Любовь
Я не знал, какой будет та, которую буду любить я. Но я твердо верил, что отличу ее от всех остальных, которые не она, даже если увижу ее в сумерках или в тесноте переполненного вагона подземки, даже если она не скажет ни одного слова и не посмотрит в мою сторону. Как будто она была некое дыхание, уже давно существующее в этом мире, поток энергии, ветер… И я знал: едва этот ветер коснется меня, я сразу пойму – мы встретились! И тогда я приму все, что будет она. И ничто не будет для меня в ней запретным, темным, но все – открытым и светлым.
Если сказать самую главную правду, ту правду, которой я жил в сердце моем, то женщина, которую буду любить я, давно уже была рядом со мной. Это место в пространстве рядом со мною давно было занято ее образом. И только озаренная таинственным своим именем, от меня доселе сокрытым, живая, телесная, она все не приходила.
Площадь позади меня утонула во тьме.
Я вошел в сад перед Зимним дворцом.
Жестяным блеском вспыхнули тут и там мелкие лужицы. Шум человечьей толпы усилился.
– Брательник, алё! – услышал я негромкий окрик, направленный в мою сторону.
Под блестящими голыми ветвями на садовой скамье сидел военнослужащий в форме десантника. Он сидел, широко расставив ноги и откинувшись могучим корпусом на спинку скамьи. В левой руке он держал, зажимая за горлышко, бутылку вина.
– Ну да! Ты, – мирно сказал он, подтверждая этими односложными словами, что его окрик относился именно ко мне.
Секунду мы всматривались друг в друга.
Он приподнял бутылку перед собой.
– Нет, не буду, – ответил я.
И продолжил путь.
Дохнуло прохладой. Из земных глубин поднялась впереди меня тяжелая черная река. Перекинутый через нее мост отражался в ней огромными дугами иллюминированных пролетов. Все вокруг зернисто мерцало от обилия народа. Глухое небо, как колпак, накрывало город, внушая сознанию горожан: «Самое важное, самое лучшее – здесь!» Лишь далекая на той стороне реки телебашня, обозначенная ровными рядами красных огней, уходила за глухой его предел, и верхние ее этажи были скрыты от зрения.
«Почему я ответил ему “нет”»? – подумал я о десантнике.
Более всего хотелось мне сейчас захмелеть.
Я вернулся.
Зубами десантник откупорил бутылку, выплюнул пробку на газон, обтер горлышко бутылки
Это был дешевый портвейн – самоубийство для язвенников, но сознание он туманил быстро.
После первых глотков я сразу почувствовал, как горячо ледяная жидкость обожгла мои внутренности.
Я протянул ему бутылку, но он отмахнулся от нее, пробубнив:
– Не лезет…
И спросил:
– Закурить, а?
– Бросил, – ответил я.
Десантник взглянул на меня светлыми, почти белыми в полутемноте глазами, и только теперь я увидел, как чудовищно он пьян.
Кивнув головой в знак согласия, он улыбнулся, и вслед за улыбкой черты лица его дрогнули.
– Не могу ее целовать! – трудно выговорил он, выпячивая вперед могучий подбородок.
По его широкой гортани прошла судорога.
Он закрыл глаза и стал раскачиваться.
Он раскачивался всем корпусом вперед-назад и причитал:
– Ой, как больно! Ой, как больно мы отрезали им уши! Ниночка! Зачем ты попросила «Поцелуй меня в ушки!»? Ой, как больно, Ниночка!
И вдруг я увидел, что, раскачиваясь, он спит.
Я поставил недопитую бутылку рядом с ним на скамью…
Людской поток снова вывел меня на набережную.
Вспышка!
Стремительно высота озарилась сотнями ярких огней, мигающих, мерцающих, переливчатых, тяжело грохнуло, так что задрожали в окнах дворца большие цельные стекла; зарево поднялось над плоскостью реки, от его разноцветья вода, мгновенно меняясь, становилась палевой, кровавой, лиловой, серебристой, медной; осветился до того не видимый в темноте водолазный катер, низкий, вороватый, испуганный тем, что он обнаружен и на него взирают десятки тысяч глаз; нежно-розовый свет залил боевые корабли, ощеренные иглами пушечных стволов, над их палубами выросли пирамиды чашеобразных локаторов…
– Урра-ааа! – заревела набережная.
И сейчас же новый огонь взлетел в высоту.
От предыдущего залпа в воздухе таял дым, и громады стальных мостов, ракетоносцы, крепость, заполненная неисчислимыми толпами людей набережная, озаренная золотым блеском, – все это вдруг стало похоже на странный плод изощренного воображения, на пейзаж из потустороннего бытия, случайно увиденный когда-то в обрывочном сне.
– Да здравствуют наши девочки, самые дающие в мире! – орали моряки.
– Козлы! Козлы! – визжал юношеский фальцет.
– Урра-ааа! – ревела набережная.
С треском рвались петарды.
И среди всеобщего ликования, ора, свиста, среди пьяных выкриков, девичьих визгов, звонких детских голосов, хохота, ругани, воя милицейской машины, бренчания гитар, разноголосицы переносных магнитофонов я почувствовал, как от меня отделился целый пласт моей жизни.
Широко, плавно распахнулся вокруг сверкающий город. Мгновенно он вырос во все семь сторон, достав ярким краем тьму болот, окружавших его. Купола соборов, крыши домов, башни, шпили, радиомачты стеклянисто вспыхивали, опережая нарастающим блеском грохот орудий ровно на столько, на сколько свет опережал звук. Я медленно плыл в толпе и зрением, слухом, кожей ощущал рядом новую, следующую мою жизнь.