Ведь
Шрифт:
Судя по венчикам вокруг горящих фонарей, мороз был очень сильный.
Надо было возвращаться в комнату на Васильевском острове. Но я решил ехать за город.
У перекрестка рычал военный тягач.
Я стукнул по дверце высокой кабины, солдат водитель открыл мне, и сразу я увидел, что выхожу на площадь перед вокзалом.
Посреди пустого пространства в перекрестных лучах прожекторов сверкал памятник Ленину на броневике. Вождь величественно реял над боевой машиной, покрытый снегом и льдом. В ослепительных потоках света он был торжественен и одухотворен…
Снова я увидел себя уже идущим среди деревянных домов и сказочно
Вдруг сильная радость охватила мое сердце – я уезжал один, а вернулся с Ириной. В этом пейзаже отныне нас было двое.
Не спеша, я дошел до сторожки Лесного царя.
Царь фанерной лопатой расчищал проход от снега.
Я остановился рядом с ним и, покачиваясь, начал молча смотреть, как он работает.
Он воткнул лопату в сугроб и внимательно поглядел на меня.
Мне стало смешно.
– Здравствуй, Лесной царь! – сказал я.
И понял, что он должен быть очень удивлен тем, что я назвал его Лесным царем, потому что я всегда называл его по имени-отчеству – Николай Николаевич.
– Здравствуй! – ответил он.
Я хотел сказать ему:
«А все-таки я связал в том узоре две нити!»
Но вместо этого произнес, улыбаясь:
– Многое человек может…
Деревья длинным строем быстро поплыли мимо меня, и я легко, безболезненно, как в пух, повалился в мягкие, белые, холодные, безбрежные снега.
12. Мария
Поезд опоздал и пришел в Ленинград в половине первого ночи.
Отец и мать встретили меня у вагона.
Мы ехали в полупустом троллейбусе, мать сидела рядом со мной, трогала меня руками, мои волосы разворашивала, меня целовала, а отец молчал и был угрюм. Я догадался: они в ссоре.
– Ты скучал без нас? Ты пил парное молоко? – спрашивала мать и восклицала: – Как ты вырос за лето! Господи, у тебя уже седые волосы попадаются!
Я смотрел в окно, забрызганное каплями мелкого дождичка; то черный, то ярко освещенный, проплывал за ним мокрый город, и я испытывал чудесное ощущение нереальности происходящего. Ранним утром я находился в далекой русской деревне, сквозь туман блестело солнце, шумным колышущимся стадом шли вдоль заборов коровы, и вот… Лето позади, прерывисто завывает электродвигатель, в железном ящике что-то громко щелкает и вспыхивает вольтова дуга.
– А знаешь, – говорит мать, – у нас новые соседи. Люди очень приличные. Он – инженер, она – учительница в школе, еще полуслепая старушка – его мать и двое их детей. Старший учится в Москве в университете, а девочке, как и тебе, двенадцать лет. Она занимается музыкой. Ты ведь любишь музыку?
– Да, – машинально отвечаю я.
И утром просыпаюсь от звуков фортепиано.
Первое, что воскрешает моя память, – самолет-истребитель, который я видел вчера во время стоянки поезда в лесу на глухом разъезде. Самолет был закреплен тросами на одной из грузовых платформ товарняка, вставшего напротив нас. Крылья у самолета были сняты, но и обескрыленный он вызвал мое восхищение. Я спрыгнул на землю и между путями подошел к нему. Тайна его заключалась в том, что, как и я, он был тяжелее воздуха, но умел летать. Он бывал в небе! Проводница начальственным криком загнала меня обратно в вагон. Тогда я бросился к своему месту, достал из чемоданчика фотоаппарат, подаренный мне отцом на день рождения, и, прильнув к окну, сфотографировал истребитель. «Погоришь! – сказал мне человек с верхней
А следом за самолетом я вспомнил: «Девочке, как и тебе, двенадцать лет».
Пока я раздумывал, какая она, девочка доиграла до середины пьесу из «Времен года» Чайковского, сбилась, начала заново, но пальцы и в этот раз не справились с трудным пассажем.
Я надел брючки от спортивного костюма и пошел в кухню умываться.
Я увидел девочку со спины.
Она разогревала в ковшике на газовой плите еду.
Она была тоненькая, угловатая, в темной короткой юбке и розовой футболке. Две широкие черные косы спускались по ее спине ниже пояса, и на голове среди густых, мелко вьющихся волос белел ровный пробор.
Она повернулась ко мне и сказала, смущаясь:
– Здравствуй! Мы ваши новые соседи.
Я начал умываться. Я ничего не смог ей ответить. Ни единого слова!
– Хочешь, заходи к нам? – сказала она.
– Нет, – буркнул я в бегущую струю воды.
Девочка была оскорблена моим ответом.
Я слышал, как она ушла.
Вернувшись в комнату, я почувствовал, что улыбаюсь и не могу прекратить улыбаться. Я открыл крышку моего секретера – шаткого детища из фанерованных опилочных плит с выкрошившимися шурупами – и уставился на царящий внутри беспорядок.
Я смотрел на хаос книг, тетрадей, банок с фотореактивами, обломков разбившейся авиамодели… и улыбался.
Минут через пять я выглянул в полутемный коридор.
Напротив отворенной соседней двери висела в воздухе незнакомая старуха в серебристом халате. Сноп солнечных лучей, ярко бьющий из комнаты, высвечивал в ней затихающую жизнь.
– Добрый день! – сказал я вежливо.
Старуха не обратила на меня внимания.
«Глухая!» – понял я.
Чтобы снова побыть в кухне, я дважды вымыл уши и шею. Едва мне мерещилось, что я слышу шаги, я хватался за мыло и начинал намыливать щеки и лоб. И все же девочка прошла за моей спиной неожиданно. Она удалилась в самый конец коридора, и я услышал, как стукнула квартирная дверь.
Я вылетел на лестничную площадку следом за ней и заглянул через перила в пролет лестницы.
Я увидел ее двумя этажами ниже. Быстрая, легкая, часто-часто перебирая ногами, она сбежала по ступеням до самого дна лестничной клетки и исчезла.
Вечером я ураганом носился по квартире, катался по паркету на ногах, кричал Тарзаном, забежал в закуток, где под потолком висел дамский велосипед, залез на лестницу-стремянку и с самого ее верха спрыгнул на пол с таким грохотом, что мать, подозрительно взглянув на меня, строго спросила: «Что с тобой происходит сегодня?» – «Ничего», – поспешно ответил я.
А произошло со мной вот что: отныне я ничего не хотел более, чем только смотреть на лицо этой девочки.
Через два дня Инга Александровна, ее мать, зашла к нам одолжить стакан муки и, взяв меня под локоть, сказала:
– Пойдем, я познакомлю тебя с Мусей!
Мы стояли друг против друга, я озирался по стенам, а девочка терзала свою косу, зажатую на кончике резинкой от лекарства. Вокруг нас возвышалась готическая мебель, и пианино было полированное, зеркально-черное, с витыми бронзовыми подсвечниками, и на стенах тяжелели старинные гравюры в широких рамах. В кресле, уронив голову на грудь, спала старуха.