Ведь
Шрифт:
Мария усаживается рядом со мной.
От ее рта свежо пахнет яблоком, которое она только что съела.
Я включаю проекцию, и Мария смотрит на картинку, возникшую на белом листе.
– Здесь все наоборот, – шепотом поясняю я. – То, что черное, – белое.
Я достаю из пакета лист фотобумаги, который глянцево блестит в моих пальцах, кладу его под изображение, отодвигаю красное стекло и считаю до семи.
– Смотри! – шепчу я и погружаю фотобумагу в проявитель.
Медленно в сверкающей воде начинает проступать изображение – черные волосы,
Я нежно тру изображение Марии подушечкой пальца, и все больше деталей проявляется на листе.
Не сговариваясь, мы приподнимаемся с наших стульев…
Мы смотрим друг другу в глаза и всё ближе придвигаемся друг к другу.
Озаренное красным огнем лицо Марии неподвижно.
Наши губы соприкасаются, и мы так и держим их соприкоснувшимися. И при этом с жадным страхом смотрим друг в друга широко раскрытыми глазами.
Изображение на фотобумаге, лежащей в проявителе, выявляется полностью, начинает темнеть и становится сплошной чернотой.
Выпал снег, и город стал просторнее. Убелились деревья, тротуары улиц, крыши домов, и река замерзла и убелилась поверх льда.
Праздновали пятидесятилетие отца Марии – Бориса Ефимовича. Вечером к Левитанам начали приходить гости. Звонок ежеминутно звенел в коридоре – один длинный, унаследованный ими от прежних жильцов. Юбиляр сам ходил открывать входную дверь. Был он в черном костюме, сахарно-белой рубашке и одноцветном галстуке, хозяйка дома – в шелковом платье, даже старуха сменила серый халат на праздничную одежду. Но как была красива Мария в нежно-голубой блузке и с яркими лентами в тяжелых косах. Ее глаза делались при взгляде сияющими, и голова у меня начинала кружиться, едва взгляды наши встречались.
Когда юбиляр вел очередную группу гостей, показывая им по пути квартиру, жилец третьей от входа комнаты – звали его Михаил Козлов – вышел из своей двери и вдруг вытворил перед ними неожиданную штуку. Он присел на полусогнутых ногах, превратился в карлика, угодливо развел в стороны ручищи и деланым визгливым голосом прокричал:
– Ой, как много пархатых жидов пришло к нашим пархатым жидам!
И скользнул в комнату обратно.
Гости испуганно переглянулись.
Борис Ефимович кинулся на дверь его комнаты и, заколотив в нее кулаками, заорал:
– Мерзавец! Негодяй!
Появились соседи, кто-то дожевывал кусок, вздыхали, советовали: «С ним лучше не связываться!» и стучали костяшками пальцев по стене.
– Подонок! Стукач! – хрипел Борис Ефимович. – Открой, гадина!
За дверью у Козлова была тишина.
Наконец юбиляра увели в комнату и все успокоились.
Я плохо понимал значение слов, сказанных Козловым, но сообразил, что он нанес этой выходкой оскорбление всей семье Марии и что он это сделал намеренно.
Вдруг я увидел бегущую к телефонному аппарату Ингу Александровну, потом приехали врачи в белых халатах, и Бориса Ефимовича понесли по коридору на носилках. Рубашка была расстегнута на его груди, на ногах блестели начищенные туфли.
Ночью он умер.
Занесенное глубоким снегом кладбище тонуло в тумане. Когда процессия подъехала к месту захоронения, могильщики еще докапывали яму и слышался тупой стук лопат.
Левитаны скорбно стояли возле глиняного отвала, на который из ямы летели желтые комья глины.
Я держал мать за руку, поглядывал на Марию и чувствовал, что она сейчас познаёт что-то большое, взрослое, страшное, что еще не дано познавать мне, и это большое и страшное отделило ее от меня и сделало меня одиноким и беспомощным.
Домой вернулись вечером, и когда сели за стол помянуть хозяина, старуха, взглянув на темноту за окном, вдруг громко спросила:
– А где Боря? Уже час, как он должен вернуться с работы.
Козлов собирал свои грязные тарелки в стопку. Он собрал их все и поставил в раковину. Потом он засучил рукава пижамной куртки и открыл кран на газовом водогрее.
Я стоял, не двигаясь, даже не в оцепенении, а как бы очарованный чем-то сладостно-болезненным.
В этом болезненном состоянии я начал ходить по квартире, забрел в кладовку, увидел поломанный стул без сиденья и понял, что именно он мне и нужен.
Сосредоточившись на своем занятии, я стал выламывать из него дубовую ножку. Она не поддавалась мне, но это даже радовало меня; я знал – от того, что сейчас мне не хватает сил, их прибудет в тот момент, когда они будут мне необходимы.
Стул затрещал, и выломанная ножка оказалась в моей руке.
Козлов домывал посуду, когда я подошел к нему сзади. Жирношеий, босоногий, в сбитых кожаных тапочках, он грузно возвышался передо мной. Ручищи его были толсты, брюхо прижато к раковине, над которой шумел цилиндрический водогрей, белый, грязный – всё на фоне темно-зеленой кухонной стены.
Сейчас я скажу ему:
– Дядя Миша, повернись!
Я скажу:
– Повернись!
– Повернись, дядя Миша!
– Повернись ко мне своим лицом!
Он повернулся. Значит, я уже сказал.
Я хотел, чтобы он непременно видел, как я буду бить его, чтобы лицезрение своего позора было для него дополнительной карой. И я ударил его через лицо с такой силой, что мне почудилось от звука удара и от той отдачи, которую я получил от своего орудия в руку, что я убил его.
Глаза его надо мною стали высокими.
Но к моему удивлению, он не упал замертво, а только страшно зарычал и схватился руками за лицо.
Тогда я ударил его по голове.
И сразу очутился в его ручищах, несравнимо превышающих мою возможность сопротивляться ему.
Кухня накренилась, как палуба корабля.
– С-с-с-с-с-сучонок! – услышал я над своим виском и понял, что мне конец.
Мы оба упали на скользкий пол.
Но я уже ничего не боялся. Я уже поднялся над страхом. Я знал: самое страшное позади, я прошел самое страшное, я уже ударил его.