Ведьмаки и колдовки
Шрифт:
Привлеченная блеском их, сорока, жирная и солидного вида, как и вся живность, каковой случалось обретаться в королевских владениях, спустилась на дорожку и прохаживалась взад-вперед. Взгляд круглых сорочьих глаз прикипел к ордену Сигизмунда Драконоборца, каковым, по обыкновению, награждали за особые заслуги перед королевством. Орден был круглым, крупным и щедро усыпанным алмазною крошкой.
— И вы тоже, — мрачно ответил Себастьян, в свою очередь наблюдая за сорокой.
Вот не внушала ему птица доверия.
В последние дни ничего-то ему доверия
…и Гавел пропал.
…и Аврелий Яковлевич, передавши через Лихо сидеть тихо, сам будто бы исчез.
…и покушения, что самое интересное, прекратились. Последнее обстоятельство Себастьяна нервировало более остального, поскольку вовсе не означало, что колдовка от своего решила отступиться, но, напротив, верно, сочинила план, не требовавший устранения панночки Тианы…
— Я вам нравлюсь? — Его высочество даму сердца приобняли, благо объятиям амулет Аврелия Яковлевича не препятствовал.
И Себастьян почти уже смирился.
— Конечно, — ответила панночка Тиана, глядя на ухажера с верноподданническим восторгом, который давался ей не без труда. — Как вы можете не нравиться? Вы же ж королевич!
Услышанное Матеуша, кажется, нисколько не смутило. Напротив, собственный титул он полагал столь же неотъемлемым достоинством, как стать, силу и ордена.
— Этот нелепый конкурс скоро завершится, моя любимая. — Его высочество завладели ручкой, оторвав ее от орденов, что с точки зрения сороки, которая подобралась совсем уж близко, было очень даже правильно. Сороку манили алмазы.
А вот люди, к этим алмазам привязанные, были определенно лишними.
— Скоро мы будем вместе. — Матеуш гладил тонкие пальчики, не забывая каждый целовать. — Обещаю…
Себастьян терпел.
Он чувствовал, что терпения его хватит ненадолго… и что амулет, пусть и защищавший честь девичью от посягательств его высочества, вовсе был не способен избавить от компании оного…
Ненаследный князь вздохнул.
— Вы так переживаете, моя дорогая. — Рука Матеуша, по-хозяйски лежавшая на талии панночки, оную талию нежно погладила, а заодно уж подтянула платье, чтобы из-под розового подола его выглянули точеные ножки в розовых же чулочках.
— А то, — буркнул ненаследный князь, ерзая и проклиная того, кто придумал, что лавочки в Гданьском парке надобно ставить узкие, такие, чтоб еле-еле двое вместились…
Сорока подобралась ближе.
— Дорогая, вы столь сегодня молчаливы… — Матеуш руку отпустил, но ровно затем, чтобы потянуться к ноге, которую он попытался забросить себе на колени.
— Это от скромности.
Ногу Себастьян пытался отвоевать, с трудом сдерживаясь, чтобы не пнуть королевича.
И материться нельзя.
Прекрасные провинциальные панночки, в королевича влюбленные, не матерятся…
…во всяком случае, вслух.
— О, ваша скромность, дорогая Тиана, заслуживает всяческого уважения… — Нога таки оказалась на коленях его высочества, и вторая тоже.
Туфельки упали на траву.
…а панна Клементина,
— …с преогромною печалью вынужден признать, что современные девицы знать не знают, что такое скромность… — Матеуш ножки гладил, и рука его всякий раз поднималась выше и выше…
Подол сползал.
Панночка Тиана неудержимо краснела.
Себастьян держался.
Сорока, встав в шаге от лавки, глядела на башмачки… и на орден… и вновь на башмачки…
— А вы, моя дорогая… столь очаровательно невинны…
— Пока еще. — Тиана решительно убрала королевскую руку от подвязок. А второй амулет нащупала, убеждаясь, что тот пока на месте. Нагрелся, но и только.
— О… я вас смущаю?
— А то… вот у нас в Подкозельске…
— Какой достойный город…
— …не принято, чтоб девку и до свадьбы… развращали…
— Еще нет, — с придыханием произнес Матеуш, решительно взявшись за подвязку. Стягивал он ее медленно и не спускал с панночки внимательного холодного взгляда.
В обморок упасть, что ли?
Себастьян уже почти было решился, когда сорока вдруг зашипела и распахнула веера крыл.
— Назад! — Себастьян, стремительно меняясь, рухнул на землю, увлекая за собой королевича. Он подмял Матеуша, вдавив в траву.
И острые птичьи перья увязли в чешуе.
— Что…
— Лежать! — рявкнул Себастьян, с немалым удовольствием сжав королевское горло, из которого вырвался сдавленный крик. — Молчать!
И крылья распахнул, закрывая его высочество, которое, впрочем, вряд ли по достоинству оценило подобную заботу.
Сорочьи перья вызывали нестерпимый зуд. И значит, отравлены… вот только вряд ли яд смертельный. Зуд постепенно сменялся онемением. Парализующий? Похоже на то…
А до полнолуния еще два дня. И пусть луна, налитая, желтая, повисла на небе сырною головкой, но все ж таки два дня…
…зачем тогда сегодня?
…или со сроком ошиблись…
…сорока не исчезла. Себастьян слышал металлический шорох перьев, и шипение, и клекот, который лишь отдаленно можно было принять за птичий.
— Что… пр-р-роисходит? — К чести его высочества, спросили они шепотом, но и шепот этот был по-королевски холоден. Прямо-таки нехороший шепот.
— Покушение на убийство происходит, — отозвался Себастьян, пытаясь вывернуться.
Остатки платья мешали.
— И кого убивают? — Матеуш смотрел так, что поневоле вспоминалась плаха.
— Вас… и меня заодно. Точнее, скорее всего, меня… на вас у них другие планы.
Сорока, вернее, то, что ею притворялось, замерла.
Диковинная тварь, в которой от птичьего остались кожистые складчатые крылья, поросшие серебристыми иглами. Горбатая спина. И задние лапы с длинными, острыми с виду когтями. Покатый киль, на котором кожа продралась, и сквозь прорехи выглядывали серые мышцы. Гибкая шея, змеиного вида, для вящего сходства покрытая мелкой чешуей. И костистая, вполне сорочья голова с тяжелым клювом.