Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Он не из Броккенбурга. Он стар, пьян и обозлен на весь мир.
Если это демонолог, по какой-то причине укрывающийся от собратьев и городского магистрата, следует признать, он обзавелся маскировкой лучшей, чем могли одарить его адские владыки, много сведущие в искусстве перевоплощения. Во имя всех звезд, горящих в Аду, как же от него несет… Как от сточной канавы, куда трактирщик слил испорченную брагу. Похожим образом разило и от отца, когда он в обнимку со своим личным демоном приплетался из трактира, им же смердели комнаты, в которых он спал. Как будто чертово зелье, которое он в себя вливал, со временем
— Слушай, ты, — медленно и раздельно произнесла она, борясь с желанием зажать нос, — Я ведьма и у меня неприятности. Но за свои неприятности я плачу звонкой монетой, понял? Так что если ты будешь добр выслушать меня…
Дело дрянь. Лжец где-то ошибся, а может, его подруга из банки дала маху. Даже если предположить, что в этой дыре когда-то ютился демонолог, он давно съехал отсюда, оставив вместо себя обрюзгшего, покачивающегося в дверях, пьяницу с расплющенным носом и мутным глазами. Щеки, пронизанные нездоровым рыхлым багрянцем, свидетельствовали о давней войне с выпивкой, более застарелой, глубокой и безнадежно проигранной, чем все битвы эпохи Оффентурена, а бесцветное рубище, в которое он был облачен, напоминало заскорузлое тряпье опустившихся парий из Унтерштадта.
В мире есть много вещей, которые не похожи сами на себя и скрывают в себе другие вещи, но этот тип походил на демонолога не больше, чем сестрица Барби — на Марину фон Дитмар[7], придворную красотку, дуэли из-за которой свели в могилу больше народу, чем последняя эпидемия чумы.
Если ей что и стоит сделать, так это плюнуть ему в лицо, развернуться на каблуках и…
И отправиться в объятия двух дам, пристально наблюдающих за ней с другой стороны дороги. Пропустить с ними стаканчик мадеры, обменяться свежими сплетнями и между делом уточнить, не изменились ли планы «Сестер Агонии» на ее, сестрицы Барби, душу. Может, они даже угостят ее чем-нибудь остреньким, например, стилетом под ребро…
Барбаросса стиснула зубы.
Не будь тупицей, Барби. Не отрезай сама себе пути к спасению. Если ты и оказалась втянута в это дерьмо, то только потому, что не восприняла всерьез старика и его цепную зверушку. Поспешила с выводами. Облажалась. Оказалась в дерьме. Кусочками сестрицы Барби теперь усеяна половина Броккенбурга и хер его знает, как долго тебе суждено сохранять оставшиеся.
Это был не голос Лжеца — ее собственный. И оттого звучал еще более паскудно.
— Мне нужна помощь, — тихо, почти смиренно, произнесла она, — Помощь человека, который умеет договариваться с демонами. И я хочу ее получить.
— А получишь только заряд картечи через дверь, если не уберешься восвояси сию минуту!
Может, и в самом деле пальнет, подумала Барбаросса устало, хоть и маловероятно, чтоб у этого типа имелся мушкетон. Домик дрянной, одет в обноски, но…
Секретное слово. Лжец говорил о секретном слове.
Барбаросса стиснула зубы и произнесла это слово — прямо в сужающийся перед ее лицом дверной створ. Выдохнула, точно заклинание на ядовитом наречии адских владык.
— Пожалуйста… Латунный Волк.
Дверь, уже почти было закрывшаяся у Барбароссы перед носом, оставила зазор в один дюйм, не больше. Но этого зазора было достаточно, чтобы в полумраке прихожей она
— Что?
— Латунный Волк! — повторила она громче, не представляя, какой эффект должны вызвать эти слова, но произнося их настолько четко, насколько это возможно для обладательницы человеческого языка и голосовых связок, — Пожалуйста! Мне нужна помощь!
По меньшей мере полминуты хозяин переминался на пороге, слышно было, как натужно скрипят под ним прогнившие доски. Эти полминуты Барбаросса провела в мучительном ожидании, ощущая, как ее беззащитную спину царапают две пары чужих глаз.
— Какая помощь тебе нужна, ведьма?
— Внутри меня сидит демон. Хочу вытащить этого пидора оттуда.
Хозяин колебался еще несколько секунд, пристально разглядывая ее через вновь образовавшуюся щель, а потом тяжелая, изъеденная временем дверь распахнулась перед ее лицом, почти не издав скрипа.
— Хер с тобой, ведьма. Заходи. Или ты ждешь, чтоб я поприветствовал тебя по-швабски[8]?..
Против ее опасений, дом демонолога — если этот человек в самом деле имел какое-то отношение к адским наукам — оказался обустроен немногим лучше, чем она ожидала. По крайней мере, представлял собой подобие человеческой обители, а не зловонной дыры сродни той, что использовала для своего схрона покойница Бригелла.
Комнаты были темными, тесными, со вздувшимися полами и опасно просевшей крышей, но судя по мелким следам, которые Барбаросса машинально подмечала на ходу, их еще пытались поддерживать в сносном состоянии, и даже небезуспешно. Много раз чиненная мебель, законопаченные щели в стенах, даже кое-какие следы побелки… Этот человек еще не до конца опустился, подумала она, по крайней мере, силится поддерживать в своем окружении хоть какое-то подобие порядка.
Ей вновь вспомнился отец — чертовски некстати, как и всегда.
Одержимый своим собственным демоном, он утратил интерес к дому, как утратил его к существам, его населяющим, крохотным пищащим созданиям, в жилах которых текла его кровь. А ведь этот дом был сложен его руками. Ее всегда удивляло, как отцовские руки, грубые закопченные руки углежога, похожие на крючья, которыми бревна стаскивают в полыхающую яму, делаются нежны, стоит им взять рубанок или шерхебель. Как мягко и нежно поет под ними дерево, как скрипит зажатый в них коловорот, а шерхебель — грозный, не ведающий нежности инструмент — воркует будто горлица, снимая с дерева золотые полупрозрачные одежки.
Иногда — когда была жива мать — отец мог уйти в сливовый сад под домом, где у него был сложен верстак, и там, расположившись в тени, столярничать целый день, что-то вытачивая и выстругивая, немелодично напевая себе под нос, ворча, выпивая за день добрый шеффель крепкого, черного и горького, как пек[9], кофе…
Демон, медленно пожиравший ее душу, перерабатывающий ее в едкие сернистые испарения, забрал у него это удовольствие, как забрал и все заботы о хозяйстве. Выпив свои обычные восемь «четвертей» в трактире, отец заваливался спать там, где его сморило, и спал как мертвый, хоть на кровати, хоть в огороде. Проломись над ним крыша, он и то бы этого не заметил, а если бы заметил, выказал бы не больше интереса, чем к мятущимся по небу облакам. У него давно уже были другие интересы.