Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Он болен, подумала Барбаросса, и видно всерьез. Может, пойло — единственное, что позволяет ему притупить боль, но в таких количествах, как он, не пьют даже лошади…
Ноги у него подгибались, руки слепо шарили по колышущемуся животу, поглаживая его, точно большое страдающее животное, сотрясаемое спазмами, губы с трудом шевелились, выдавливая что-то неразборчивое, бессмысленное, странное — но не на адском языке, а на скверном квакающем силезийском наречии:
— Бедная моя крошка… Ах, потерпи немного, милая, потерпи. Я знаю, больно, я все знаю… Мы сейчас боль прогоним, мы сейчас… Мы…
Он двинулся было к шкафу на противоположной
Это было жутковато — большой тучный человек катался по полу, подвывая от боли, обхватив себя поперек живота, взвизгивая и суча ногами. Это было… знакомо. Как я совсем недавно, мрачно подумала Барбаросса, глядя на него и не зная, что предпринять. Черт, может у него в середке тоже сидит демон, грызущий его изнутри? Младший кузен Цинтанаккара?..
— Эй, ты! — крикнула она, делая осторожный шаг к извивающемуся телу посреди кабинета, под которым уже начали зловеще поскрипывать доски, — Что с тобой? Я могу помочь?
Невовремя ты подумала о милосердии, сестрица Барби, чертовски невовремя. Этот тип не захотел тебе помогать, разве что не плюнул в спину, а ты, стало быть, решила облегчить ему муки?
Она не знала, чей это голос, ее или Лжеца. Но на всякий случай приказала ему заткнуться.
— У тебя есть лекарство? Эй, ты! Лекарство!
Лицо его сделалось багровым, как помидор, распухший язык метался во рту, точно перепуганный розовый моллюск в медленно раздавливаемой раковине, живот ходил ходуном и урчал так громко, что это урчание почти перекрывало треск расползающегося халата. Но все-таки она услышала:
— Шкаф… Сверху… Бутылка…
Барбаросса оказалась у шкафа одним коротким фехтовальным шагом и распахнула его настежь. Она была готова к тому, что на голову ей свалятся залежи ветхих амулетов, истлевших и никчемных инструментов его работы, но, к ее удивлению, шкаф оказался почти пуст, бутылка, стоявшая на полке, была едва ли не единственным предметом в нем.
Высокая узкая бутылка прозрачного стекла, наполненная на две трети тягучей маслянистой жидкостью, совсем не похожая на дешевые глиняные бутылки, в изобилии разбросанные по комнате. Такие прежде она видела разве что в «Хексенкесселе», но мельком — одна только бутылка, удивительно прозрачная и чистая, выдутая из наилучшего стекла, тянула на пару талеров. Должно быть, дорогое пойло, что по карману лишь «бартианткам» да прочим потаскухам, лакающим изысканные вина не глядя на счет…
Этикетка была строгая, бело-красная, красивая, как силезийская девушка в своем выходном воскресном контуше[1], но и зловещая при этом. Она не несла ни демонических печатей, ни привычных ее глазу изображений вроде черного петуха или хохочущего беса, одно лишь название золотистыми витиеватыми буквами. Но хоть буквы эти и были ей знакомы, они отказывались складываться в какое-то осмысленное название — Стол… Столчин… Столча… Столечно?.. — Дьявол, кажется кто-то просто наобум складывал буквы друг с другом точно неумелый демонолог адские сигилы, не понимая смысла и звучания!
Барбаросса зубами сорвала пробку, чтобы понюхать. И ощутила себя так, словно
Ах, сука… Вот что это за «Столечно» такое, еби тебя в гриву и в душу… Задыхаясь и кашляя, Барбаросса поспешно отставила бутылку подальше от лица. Ей никогда не приходилось пробовать подобной штуки, но некоторые самые отчаянные чертовки пробовали — и чудом не сгорели заживо.
Тотесвассер, мертвая вода.
Его варят подручные архивладыки Гаапа где-то далеко на востоке, в сумеречных краях, где виселиц стоит больше, чем домов, где по улицам бродят мохнатые демоны, рвущие всех встречных на куски, а перед императорским дворцом стоит демоническая пушка такой мощи, что, по легенде, если ей суждено хоть раз пальнуть, мир рассыпется вдребезги.
Эту дрянь, говорят, варят два месяца специальные слепые служки, настаивая на беладоне, спорынье, мышьяке и адской желчи, вливая в равных частях кровь человека, змеи, волка и крокодила, отчего она обретает безумную крепость и способна проесть душу одной капелькой до самого основания. При этом сами отродья Гаапа способны хлестать свое чертово пойло штоффенами — приучены с колыбели — но то и неудивительно, столетия власти архивладыки Гаапа их всех превратили в человекоподобных демонов, навек отравив душу и тело. В Броккенбург это зелье попадает контрабандой, тайно, а стоит столько, что одной бутылкой можно купить себе полгода безбедной жизни.
Барбаросса с грустью взвесила бутылку «Столечно» в руке. В другой день она испытала бы весомый соблазн, но сейчас… Все богатства мира не спасут ее шкуру от Цинтанаккара, как не спасут самые дорогие яства и вина. Стоит ей самой сделать хоть маленький глоточек, тотесвассер вышибет из нее дух, как из кошки, превратив на все оставшееся до смерти время в слабо ворочающуюся галлюцинирующую корягу.
Черт. Отец, верно, продал бы душу за рюмку этого зелья. Свою — и всех своих детей. И если бы для этого потребовалось эти души вытряхнуть, разделав ножом оболочку…
— Держи, — буркнула Барбаросса, протягивая «Столечно» ревущему от боли демонологу, катающемуся по полу, — Уж тебе-то, кажется, не мешает пропустить глоток…
Он быстро сообразил. Вырвал у нее из рук бутылку и сделал такой глоток, что Барбароссе показалось, будто у нее самой ухнуло в ушах — точно из бомбарды садануло. Этот глоток должен был отправить неподготовленного человека напрямую в Ад, но демонолог, верно, не один год травил себя подобными зельями — с шумом выдохнул, давясь маслянистой жидкостью, несколько раз всхлипнул и перестал биться в конвульсиях. Ходящий ходуном живот обмяк, урчание стихло.
— Люциферовы яйца, — выдохнул он, с трудом поднимаясь на ноги, все еще дрожащие, но уже способные выдержать его вес, — Иногда мне кажется, что даже в Аду, где людей рвут крючьями, и то нет такой боли. Бедная моя, милая… Потерпи, потерпи, уже проходит, ведь верно?
Он утешает не меня, вдруг поняла Барбаросса. Он утешает свою собственную боль. Должно быть, так с ней свыкся, будучи заточенным в своем жалком домишке, что она сделалась для него чем-то вроде живого существа. Созданием, запертым в его теле, состоящим только лишь из страдания, муки…