Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Демонолог слабо улыбнулся, погладив голову по щеке.
— Ей больно, — тихо произнес он, — Днем еще терпимо, но к вечеру становится хуже… Когда я пью, это приглушает боль. Но каждый день мне нужно все больше и больше… Чертов Эбр, он беспокоит старые раны… Если я еще не убил себя, то только лишь потому, что боюсь. Боюсь, если я вышибу себе мозги, она, моя Клаудия, останется здесь. Запертая в медленно разлагающейся туше, некогда бывшей моим телом. Каждый день я молюсь адским владыкам, чтобы они убили ее, прекратили ее мучения, но… Кажется, владыки забыли про меня. Кажется, им надоели мои фокусы.
Барбаросса
— Моя милая… Моя хорошая… Моя славная.
Это зрелище казалось ей одновременно чудовищно-невообразимым, пугающим, и — об этом даже думать было тошно — утонченным, почти возвышенным, точно созданным по образу и подобию какой-то изящной древней гравюры. Человек, ласкающий существо, являющееся плотью от его плоти…
Демонолог грустно усмехнулся, не наградив ее даже взглядом на прощание. Одной рукой он ласкал ворочающееся у него в животе существо, другая слепым пауком ползало по столу, пытаясь нащупать бутылку.
— Уходи, ведьма, — произнес он едва слышно, — Если демон внутри тебя так силен, что его не заметил Латунный Волк, твои дела плохи. Но я надеюсь, он убьет тебя прежде, чем тебя убьет другой демон — демон самонадеянности…
Барбаросса выскочила из кабинета, словно в нем распахнулись адские двери, из которых повеяло жаром. Ее подмывало броситься бежать, отшвыривая со своего пути ветхую мебель, но этот порыв удалось сдержать, хоть и не без труда. В последнее время она и так слишком часто бежит от своих проблем — как бы бегство не сделалось для сестрицы Барби излюбленным способом их решения…
Этот говноед не сможет нам помочь, Лжец, подумала она, оказавшись в прихожей. Может, когда-то он и был важной шишкой, но я видела его глаза, он стар, беспомощен и слаб. В придачу, смертельно пьян. Во мне могло сидеть три дюжины демонов — он не заметил бы их даже если бы те выели мне глаза и устроили в черепе чертову оргию!..
Лжец не ответил. Видно, переваривал услышанное или о чем-то размышлял. Вот у кого бы тебе, сестрица Барби, поучиться выдержке — у этого ссохшегося комочка. Там, где ты выпаливаешь не думая, первое, что вертится на языке, Лжец сперва думает, и думает напряженно, тщательно, будто бы переваривая внутри себя эту мысль.
Барбаросса бесцеремонно распахнула входную дверь ударом ноги. Шалун-Эдр, конечно, не удержался, швырнул ей в лицо порыв ветра, обильно, смешанного с грязью и жухлой листвой, но это было в его характере, она даже не выругалась. После застоявшегося затхлого воздуха, стоящего внутри, ночной холод здорово прочищал голову, выгоняя из нее все лишнее и никчемное. Освежал, будто хорошее вино.
Надо отдышаться. Забыть то, что она видела внутри. Забыть дрянной запах и ворочающийся, обтянутый лохмотьями, живот, издающий утробное жалобное урчание, забыть пухлые руки, скользящие по нему и…
Ей вдруг захотелось умыться. Опустить руки в лужу, набрать грязной холодной воды — и провести по лицу.
— Этот тип, кажется, соображает по части гомункулов, — пробормотала она, силясь улыбнуться, — Сразу понял, что ты за фрукт.
Лжец не отозвался. Все еще считает? Едва ли. Обычно ему требовалась половина секунды на ответ, не более того. Может, обиделся? Решил наказать ее молчанием? За что?
Барбаросса вздохнула. Вот только обидевшегося гомункула ей и не доставало.
— Черт. Это шутка, Лжец. Я не собиралась оставлять тебя здесь, не думай, просто…
Просто ты воплощаешь в себе все то, что сестрица Барби не может терпеть, подумала она. Ты рассудительный, умный, осторожный, расчетливый. Въедливый, дотошный, аккуратный. В тебе есть все качества, которые положены демонологу, но от которых Ад не посчитал нужным отсыпать, когда создавал сестрицу Барби.
Барбаросса замерла у крыльца, кусая губы.
Во имя всех дохлых сук Ада, невозможно привыкнуть к тому, как легко выскальзывает наружу мысль. Легче, чем жаждущий крови кинжал из ножен. Легче, чем похотливая сука из штанов. Сколь ни запирай ее, ни заковывай, не упрятывай в прочные застенки, она скользнет, точно хорек, всюду протиснется, пролезет и выскользнет все-таки на свободу…
Барбаросса со злостью вогнала каблук в податливую, прихваченную вечерним морозцем, землю, сама не зная, на кого больше досадует — на чертового сморчка, решившего отмолчаться в самый неудачный для этого момент, или на саму себя.
Может, потому я и невзлюбила тебя, Лжец, устало подумала она. Скрюченный, жалкий — чертов трезвомыслящий комок плоти, заточенный в стеклянную бутылку — ты лучше меня понимал, с какими материями мы играем и с какими существами. Окажись ты на моем месте, ты бы нипочем не оказался впутанным в такую историю. Не дал бы себя одурачить, не совершил бы многих глупостей, что совершила я. Ты — чертов маленький мудрец, крохотный комок консервированной мудрости, и, пусть весь твой мир можно измерить человеческим пальцем, в тебе скопилось больше здравого смысла, чем в моей никчемной башке за семнадцать лет. У тебя нет воспоминаний, которые золой жгут тебя изнутри. Нет соблазнов плоти. Нет страхов и искушений. Тогда как я — живой пример обратного. Беспутная сука, путешествующая под шальными ветрами, награжденная силой, которую никогда не умела ни контролировать, ни направлять. Знаешь… Знаешь, по прихоти Ада тебе не даровано сил, но если бы были — ты стал бы в тысячу раз лучшей ведьмой, чем я сама…
Здесь Лжец должен был усмехнуться. Она наверняка услышала бы его привычный царапающий смешок, похожий на колючий камешек, что забирается тебе в башмак. Но не услышала ничего кроме скрипа Эбра, играющего с вывесками да катающегося на скрипящих флюгерах. Ни смешка, ни даже вздоха.
— Лжец?
Черт. Он выглядел паршиво, вдруг вспомнила она, слабым, как комок каши. Может, в самом деле стоило дать ему каплю крови? А что, если эта малявка померла? Если превратилась в дохлую медузу и растворяется в своей банке, бросив сестрицу Барбри напроизвол судьбы?