Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Черт, даже если бы здесь в самом деле показался хваленый Петер фон Фальконе, в живом обличье или в мертвом, он и то не смог бы найти направления, в котором сбежали суки со Лжецом. Это Броккенбург, блядская гора, в которой направлений больше, чем ходов в муравейнике! «Сестренки» могут сидеть в ближайшем трактире, обмывая свою добычу, но с тем же успехом могут сейчас мчаться во всю прыть к своему замку или отсиживаться в какой-нибудь норе, опасаясь погони… Или отсасывать друг дружке за ближайшим углом, мрачно подумала Барбаросса.
Она
Дьявол!
Только сейчас, стоя посреди улицы, растеряно озираясь, она в полной мере ощутила ту пустоту, которая образовалась в душе с исчезновением гомункула. Пустоту, которую так долго предвкушала, но которая по какой-то причине не принесла ей облегчения, напротив, казалась сосущей, неприятной, давящей. Точно ее утроба оплакивала какой-то важный, покинувший ее, орган…
Черт!
Барбаросса рыкнула, досадуя на себя, не понимая причины той мучительной пустоты, что сконденсировалась в ее подреберном пространстве. Весь этот блядский бесконечно тянущийся день она была прикована к банке с гомункулом, точно картожник к пушечному ядру, мучилась им, мечтая швырнуть в придорожную канаву или растоптать. Она изнывала под гнетом его ядовитого сарказма, мало того, вынуждена была прятать от него, крошечного соглядатая, собственные мысли, выслушивать никчемные истории о его собратьях, терпеть едкие комментарии и остроты на счет своей сообразительности и внешности…
Черт, расставшись с этим выблядком, ей впору танцевать посреди мостовой! Танцевать отчаянно и зло, как пляшут в аду мучимые души, вкладывая всю душу, как танцуют суки в Вальпургиеву ночь, отмечая еще один прожитый в Броккенбурге год, как танцуют ландскнехты на площадях объятых пламенем городов…
Но танцевать не хотелось. Воцарившаяся внутри пустота казалась тяжелой и плотной, давящей, высасывающей воздух. Как будто в бальной зале, подумала Барбаросса, после того, как оркестр смолк, публика разошлась, свечи потухли и воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь шелестом ткани — это великосветские развратницы, торопливо оправляя на себе платья, осторожно выбираются из альковов, где украдкой терзали друг друга во время бала…
Больше не было сочащегося едким сарказмом голоса в ее голове, подсказывающего, увещевающего и насмешничающего. Не было маленького злокозненного сверчка, который видит все твои помыслы и грешки. Она снова была представлена себе самой. Одна-одинешенька перед лицом Ада — и целого мира. Перед паскудным ликом Броккенбурга, древнего чудовища. Как тогда, три года назад. Когда она была не Барбароссой, внушающей трепет и почтение «батальеркой», грозой беспечных шлюх, а перепачканным злым существом с затравленным взглядом и ободранными до мяса кулаками, яростным как молодой демон, распространяющим вокруг себя едкую вонь угольных ям Кверфурта — запах, которым ее душа пропиталась настолько, что унесет с собой даже в адскую бездну, когда придет срок…
Барбаросса оскалилась, не замечая
Ей определенно стоит что-то предпринять, пока не стало поздно. Беда в том, что она совершенно не знала, что.
Некоторые пустоты, образовавшиеся в каменной тверди, можно не замечать, как городской магистрат годами не замечает гнезда сфексов и прочей дряни, обживающейся под городом, но эта пустота оказалась чертовски неприятной, давящей, выматывающей душу. Похожей на пустоту лекционной залы, в которой ты обречена вечно сидеть, ожидая кого-то, подумала Барбаросса, отказываясь признавать, что никто так и не придет за тобой… Большая пустая лекционная зала, наполненная спелым ноябрьским солнцем, запахом мела и дерева, шорохом старых рам…
Барбаросса резко развернулась на каблуках, не зная, в какую сторону бежать.
Лишившись Лжеца, она ощущала себя кораблем без навигационных приборов и штурмана, скорлупкой, бесцельно пляшущей в волнах штормящего моря. Нет ни лоций, ни курса, ни крохотного огонька на берегу, указывающего цель. Нет ничего кроме грозных волн, перекатывающихся через палубу и грозящих сломать хребет, кроме воющего в снастях ветра, терзающего в клочья паруса…
Ей нужен этот мелкий выблядок.
Барбаросса едва было не стиснула кулаки, позабыв о том, во что превратились ее пальцы.
Она уже испробовала все трюки, до которых могла додуматься — использовала во вред себе, ровным счетом ничего не выиграв. Она ни хрена не знает ни о Цинтанаккаре, блядском сиамском демоне, ни о его хозяине, выжившем из ума старике. Но Лжец знает. И знает, несомненно, куда больше, чем успел ей выложить. Блядь. Барбаросса по-волчьи зарычала, меряя мостовую нетерпеливыми злыми шагами — совсем не такими, какими полагается двигаться человеку, познавшему науку дестрезы, осторожными и выверенными.
Этот мелкий ублюдок хитрил с самого начала. Она не замечала этого, поглощенная своими мыслями, а зря. Он играл роль союзника, однако осторожничал с первой минуты, нарочно держа карты под столом, как записной шулер, выкладывая лишь по мере необходимости. И не от скромности — о нет. Многое сведущий о демонах и людях, этот комок скорченной несуразной плоти отлично понимал, стоит ей избавиться от Цинтанаккара, когтями сдавившего ее шею, как его собственная полезность мгновенно сделается равной нулю. Он потеряет защиту, которую давало ему положение ее союзника, отдаст себя в полное ее распоряжение. Вот почему он не спешил, предлагая пути спасения, выжидал, не торопился… Мудрая, чертовски мудрая бородавка. Он знал что-то — знал куда больше, чем стремился рассказать. Теперь понятно, отчего. Он попросту тянул, изыскивая путь для бегства, тянул, пока не нашел его…