Век Филарета
Шрифт:
Думая о всех и помогая всем, как легко не подать руку одному, пренебречь одной душой, потерявшейся в сём шатком веке. Филарет передал через Аграфену Ивановну Жадовскую, с малолетства знавшую преступника, чтобы Сушков зашёл к нему как-нибудь вечером на чаек.
— Мне жаль вас. С вами случилось великое несчастье, — начал разговор митрополит.
— Да-с. Но предвидеть его было невозможно.
— Обиду, нанесённую вам, — да, однако же последствия ссоры зависели от вас.
— Как! Да возможно ли оставить обиду без наказания, остаться навсегда обесчещенным и прослыть за труса? Помилуйте,
— А я не рыцарь. Ваших рыцарских узаконений не признаю. Понятия о чести и бесчестии — не христианские. Церковь учит прощать обиды, молиться за врагов, воздавать добром за зло.
— Всё это, владыко, нравственно говоря, прекрасно. — Сушков сдерживался в словах, но чувствовал себя на удивление просто с митрополитом, таким величественным при службе в храме. — В свете это неисполнимо. Свет требует, чтобы всякое посягание на нашу честь, всякая дерзость была обмыта от бесчестия в крови.
— Какое ужасное, какое бесчеловечное требование! Дикое не только для христианства, но и для язычества... Скажу, не обинуясь, что поединщик в глазах церкви не только убийца, но и самоубийца.
— Помилуйте!
— Позвольте. Он убийца, если вышел на ближнего с пистолетом в руке. Он и самоубийца, если добровольно стал против направленной на него пули.
И Сушков впервые увидел с иной точки зрения свой молодеческий поступок, и впервые мелькнуло раскаяние — не в грехе убийства, он не хотел убивать, а в той нетерпимости, с которою он отнёсся к злым насмешкам несчастного уланского поручика. Он поднял глаза и встретил участливый взгляд митрополита.
— Лучше перенести мирской лукавый суд и ложный стыд перед неразумными людьми, ослеплёнными ложными мыслями, нежели суд своей совести и стыд перед Христом. Он, Господь Всемогущий, преподал нам, бедным и слабым, пример смирения и самоотвержения.
— Оно бы лучше... Но я готов покориться обстоятельствам, а не кому-то... Смело сознаюсь, в душе я фаталист. Удары судьбы я готов выдержать стоически. Два месяца в крепости принудили меня к этому.
— Стало быть, вы магометанин?
— Почему же? Ведь и христиане верят предопределению. Ведь это одно и то же.
— Не совсем. Основание испытаний Божиих лежит на дне нашей души. Испытание нужно не для Всеведущего Бога, а единственно для нас. Оно открывает нам наше ничтожество, уничижает нашу гордость, сдерживает наши страсти, научает нас терпению, ведёт к смирению и покорности воле Божией. Вот для чего нужны нам испытания...
Собеседники забыли о чае. Высокие чашки белого фарфора курились паром, пузырьки пены образовались на поверхности, наконец и они растаяли.
—...И апостолы подвергались испытаниям. Пётр утонул бы в море, если бы Господь не простёр к нему руки. Некоторые из учеников устрашились бури.
— Что ж мудреного, что они испугались? И что это доказывает?
— Это доказывает, что вера их была нетверда. Испытание же не допустило их до опасной самоуверенности, самонадеянности в вере.
— Извините, высокопреосвященнейший... Конечно, мнение ваше я не могу отвергнуть... И пример из древнейшей поэмы в мире... Знаете, я когда слышал чтения из Книги Иова, признаюсь, в голове мелькали мысли сходные...
— Вот видите. Хорошо,
— А я с детства уж не знаю как и отчего, только привык обращаться к Николаю Чудотворцу... Право, и не думаешь, а что-то внутри тебя говорит... Только, владыко святый, искушения к нам приходят от искусителя!
— Конечно. Но Господь попускает и искушения и испытания. Нам дана свободная воля...
— Libre arbitre! — вдруг вспомнил недавний выпускник университета.
—...и при свободной воле все наши действия зависят от нас. Так ли?
— Да. Ежели не встречаем противодействия.
— К тому и речь веду. Вы желаете сделать что-нибудь доброе. Искушение наводит вас на недоброе. К чему вы тут склонитесь? К добру? Сила воли поборет искушение. К худу? Воля слабеет, и вы побеждены искушением.
— Оно конечно так... Да не всякому дана такая сила!
— Всякому, кто, не надеясь на себя, смиренно ищет её в молитве. Смиренным Бог даёт благодать... Кончим разрешение ваших сомнений. Бог не стесняет свободной воли в человеке, обращая, впрочем, нередко премудрое наше в безумное, абезумное мира в премудрое... Другими словами, исправляя сделанное нами зло и направляя последствия самих заблуждений к благим целям путями неисповедимыми.
— Понимаю.
— Благодать удерживает нас от зла. Попущение предоставляет собственной воле. Вот тут-то мы и узнаем, иные горьким опытом, сколь опасно предаваться ей и сколь надёжнее полагаться во всём на волю Божию.
Владыка встал, и Сушков мгновенно вскочил с дивана.
— Довольно на первый раз. Боюсь, утомил вас своей некороткой беседой. Дня через три-четыре, если вам не скучно со мною, пожалуйте об эту же пору.
Митрополит преподал благословение и проводил Сушкова до лестницы. Как мил и близок показался ему этот двадцатилетний мальчик, прямодушный и чистосердечный, но запутавшийся в сетях мирской жизни. Такой мог бы быть его сыном... Оборвав пустые фантазии, Филарет потупил взгляд, но не удержался и посмотрел на Николая, быстро сбегавшего вниз по лестнице. Хотелось, чтобы тот ещё раз глянул, чтобы улыбнулся. Но Сушков не поднял головы. Филарет отпустил перила и направился в комнаты. Ну, что расчувствовался! Всяк человек одинок. Мы уходим от родителей, а дети уходят от нас. Один лишь Господь всегда готов принять нас... И зачем шаркать ногами, не старик ещё!.. Дела об униатах ждут. Работать надо!
Молодой человек вышел в некотором головокружении. Он сел в поджидавшую карету, но при подъезде к Триумфальным воротам выскочил и пошёл пешком. Что-то новое, большое, доброе, тёплое распирало его изнутри. Он не чувствовал, идёт ли он или плывёт над землёю, пока чей-то окрик не остановил его на краю Патриарших прудов.
«Да что же это со мною?» — недоумевал Николай. Прожитые двадцать лет, казалось, принесли опыт и знания, и вдруг оказывалось, что все годы были лишь предвестием новой, подлинной жизни, которая открылась в покоях московского митрополита... И вмиг вспомнилось слышанное давным-давно от матери и няньки о радости вечной жизни и пустоте мира сего, и посеянное зерно веры зашевелилось, давая робкий росток.