Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
Шрифт:
Лишь весной 1935 года Мандельштам — после перенесенных нервных потрясений — вновь возвращается к жизни. Отчасти это стало возможным благодаря его близости к русскому чернозему — распаханным под Воронежем полям. Поэт культуры, Мандельштам открывается навстречу окружающей природе. Чернозем издавна был неким образом, укоренившимся в его поэтическом словаре. В статье «Слово и культура» (1921) он называл поэзию «плугом», взрывающим «время», так что его «чернозем» оказывается сверху (I, 213). Слова «чернозем» или «черноземный», которыми обозначают особенно плодородный почвенный слой, а географически — обширную область в Центральной России, обогащаются в «Воронежских тетрадях» Мандельштама поэтическими оттенками, становятся емкой метафорой, образным выражением мира и жизни. Написанное в апреле 1935 года стихотворение «Чернозем» соединяет речь с пахотой, поэзию — с распаханной землей («Тысячехолмие распаханной молвы»), утверждает творческую силу и свободу:
Переуважена, перечерна, вся в холе, Вся в холках маленьких, вся воздух и призор, Вся рассыпаючись, всяВ «комочках земли и воли» заключена и скрытая политическая аллюзия. Именно в Воронеже состоялся в 1879 году съезд партии «Земля и воля», радикальной ветви народнического движения, к которой принадлежали такие известные революционеры, как Плеханов, Софья Перовская, Вера Фигнер, Желябов. Намек на событие из революционной истории придает этому стихотворению, созданному советским ссыльным, двусмысленно-горький, но и провокативный оттенок. Мандельштам переосмысливает революционный девиз, превращая его в манифест собственной жизненной воли. Сопричастность земле освободила Мандельштама, вернула его к непосредственной жизни. «Я должен жить, хотя я дважды умер», — восклицает он в другом стихотворении того времени (III, 89). «Поразительно, — пишет Анна Ахматова в “Листках из дневника”, — что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен» [331] .
331
Ахматова А.Собр. соч. в шести томах. Т. 5. С. 46.
«Я должен жить, хотя я дважды умер»
Осип Мандельштам в Воронеже (1935)
Однако душевные потрясения и кошмарные видения еще не преодолены полностью. В одном жутком стихотворении раннего воронежского периода поэт предугадывает испытания, которые выпадут на долю любимой женщины:
Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть. Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать. Твоим нежным ногам по стеклу босиком, По стеклу босиком, да кровавым песком. Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь (III, 86).«Узкие плечи» — характеристика Марии Петровых в стихотворении «Мастерица виноватых взоров…» (III, 85). «Веревки» же указывают на стихотворение «Мы с тобой на кухне посидим…» (III, 44), обращенное к Наде, которая видела себя и в этом воронежском стихотворении: по ее словам, Мандельштам написал его летом 1934 года, когда она болела сыпным тифом и дизентерией и он опасался за ее жизнь [332] . Однако Эмма Герштейн вспоминает, что импульсом к созданию этого стихотворения послужило раскаяние Мандельштама по отношению к Марии Петровых, которую он выдал во время допроса на Лубянке [333] . Но в этом жутком стихотворении, как в тревожном сне, обе женщины сливаются воедино — в ту, которой из-за него предстоит претерпеть страдания. Одолеваемое чувством вины, лирическое «я» тревожится за нее, зная, что близость к нему делает ее жизнь опасной. Свет черной свечки — это поздний отголосок мотива черного солнца в стихотворении 1916 года, написанном на смерть матери. Это мандельштамовская метафора вины.
332
Мандельштам Н.Книга третья. С. 198–200.
333
Герштейн Э.Мемуары. С. 431–432.
Стихи рождались словно в жестокой лихорадке. Между 17 апреля и началом июля стремительно появляются на свет стихи первой из «Воронежских тетрадей». В начале апреля Мандельштам знакомится с Сергеем Рудаковым, молодым литературоведом, высланным в Воронеж из Ленинграда. Оказавшись свидетелем нового творческого подъема, который переживал тогда Мандельштам, Рудаков пишет 20 апреля 1935 года своей жене: «…Дико работает М. Я такого не видел в жизни. […] Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом — это то же) поэзии. […] Больше нет человека — есть Микеланжело. Он не видит и не понимает ничего. Он ходит и бормочет […] Для четырех строк произносится четыреста» [334] .
334
Там же. С. 140.
Рудаков дискутировал и жарко спорил с Мандельштамом, делая записи для будущих комментариев: он обещал когда-нибудь издать его стихи. Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях судит о нем довольно сурово. Она утверждает, что Рудаков перевез мандельштамовский архив (с большим количеством
335
См.: Мандельштам Н.Воспоминания. С. 325–329; Мандельштам Н.Книга третья. С. 104–106.
Ссыльный поэт цеплялся за каждый клочок культуры. Он посещал не только концерты, но и кинотеатр на проспекте Революции, радовался фильмам Чаплина («Огни большого города» и «Новые времена»), Там же в апреле 1935 года он увидел первый советский звуковой фильм «Чапаев» (1934) Сергея и Георгия Васильевых — и был поражен. В 1913 году в стихотворении «Кинематограф» Мандельштам подшучивал над немым кино — это искусство находилось тогда в младенческом состоянии; теперь же он так захвачен «говорящей картиной» о легендарном герое гражданской войны, что заимствует этот образ для двух своих стихотворений и даже отождествляет с ним себя самого:
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой… За бревенчатым тылом, на ленте простынной Утонуть и вскочить на коня своего! (III, 93).В этом новом внезапном извержении жизни и творческой силы желание преодолеть смерть сопрягалось у Мандельштама с другим желанием: вписаться в советскую жизнь. Он стремится взглянуть на действительность другими глазами — это стремление охватывало его не в первый раз. Еще в мае 1931 года назвавший себя «отщепенцем в народной семье» (III, 51), Мандельштам тяготился сознанием своего «отщепенства». Ему, русскому интеллигенту, связанному в дни юности с социалистами-революционерами, нелегко было переживать свою оторванность от народа. В стихотворении «Сумерки свободы» (1918) он называл народ «солнцем» и «судией». Приклеенный к нему ярлык «враг народа» был для Мандельштама мучением, и временами он действительно мечтал о том, чтобы быть заодно со всеми. В стихотворении «Стансы», написанном в Воронеже в мае — июне 1935 года, он пытается вообразить себе, что вступает в новый мир — объединившись с «хорошими людьми»:
Я не хочу средь юношей тепличных Разменивать последний грош души, Но, как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу — и люди хороши. […] Проклятый шов, нелепая затея, Нас разлучили, а теперь — пойми: Я должен жить, дыша и большевея И перед смертью хорошея — еще побыть и поиграть с людьми! (III, 95).Этот поразительный девиз «Жить, дыша и большевея» — одно из проявлений той жизненной воли, что вновь пробудилась в нем весной 1935 года. Впрочем, желание «большеветь» владело им не полностью. Духовное убожество, окружавшее его в Воронеже, вновь и вновь бросалось Мандельштаму в глаза. Ему непросто было отречься от своего европейства, своей укорененности в мировой культуре. Уже в феврале 1935 года утонченному носителю городской культуры пришлось предстать перед собранием воронежских писателей, выходцев из пролетарской и крестьянской среды, и отчитываться перед ними за свое литературное прошлое и своих соратников, акмеистов. Но он, еще в 1933 году назвавший себя «современником Ахматовой», не стал — вопреки ожиданиям — «клеймить» своих петербургских товарищей и подтвердил свою нерушимую верность по отношению к ним: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых». Подразумевались Ахматова и расстрелянный в 1921 году Гумилев. А на провокационный вопрос, что такое акмеизм, ответил знаменитой репликой: «Тоска по мировой культуре» [336] .
336
См.: Мандельштам Н.Воспоминания. С. 296.
Эти ответы не могли не вызвать бурной реакции. В апреле 1936 года Стойчев, секретарь партбюро Воронежского отделения ССП, будет громить Мандельштама на одном из писательских партийных собраний. По словам Стойчева, февральское выступление Мандельштама показало, «что он ничему не научился, что он, кем был, тем и остался». Свое мнение Стойчев повторит и после первого московского показательного процесса в отчете на имя Владимира Ставского, генерального секретаря Союза советских писателей, отвечая на запрос о положении «с разоблачением классового врага на литературном фронте» [337] . В апреле 1937 года, вспоминая в письме к К. И. Чуковскому о своем выступлении перед воронежскими писателями в феврале 1935 года, Мандельштам использует выражение «нравственная пытка» (IV, 185). Он был взят в идеологические клещи и выглядел в глазах партийных писак полным неудачником.
337
См.: Из архива К. И. Чуковского. Письма Н. Я. и О. Э. Мандельштам. Стихи. 1935–1937 гг. Приложение: записи в дневнике К. И. Чуковского / Публ. и примеч. А. А. Морозова // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. С. 48. См. также комментарий П. Нерлера и А. Никитаева к этому письму: IV, 419; Нерлер П.Он ничему не научился… О. Э. Мандельштам в Воронеже: новые материалы // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 91–94.