Век перевода (2006)

Витковский Евгений Владимирович

Кремль

Несокрушимый холм над рекой взнесен, несущей воды тяжкие в озеро, — а как безжалостно блистает злато крестов, куполов и кровель. Не зрит слепой, как тени надвинулись, колокола глухому не слышимы, он и молитвам внять не может, что возносились в простор веками. Но всё затихло. Голосом бронзовым звучит угроза из-за реки порой да ночью видится сиянье горних лампад, что людьми забыты.

Вечер

Прошу вас нынче, строфы Алкеевы, подать мне меру, ибо уста мои речей взыскуют, — близок вечер, требуя слов беспредельно ясных. Но где найти их? День завершается, клоня чело в потемки багровые; здесь —

грань для взора. Полыханье огненных стен, что встают в закате. Где сердце ныне? Где обрести уста? Смогу ль услышать песню ответную? Лиши купола огнем объяты; словно молитвы, кресты пылают.

Новгород в 1943 году

Монастырская церковь

О Троица! Взыскуют троичности апсиды три. В четверосогласии апостольски восходят главы, чтоб увенчаться крестом срединным. Столпа четыре высятся, будто им всю тяжесть мира должно поддерживать, — их не соединяют дуги, но средокрестье меж ними зримо. Провалы окон, двери — в зияниях, нет крыши, клонится колоколенка; стоит, одним дождем омытый, древний сосуд благодати Божьей.

Вечер

Подобен берег лестнице взорванной; развалин груды к влаге спускаются, пылая белым, красным. Башня. Зелень разбитой церковной кровли. Кустарник буйный — как предсказание своей же смерти. Вот и седой поток вступает в озеро, как море, столь же зовущее взор скитальца. Туда, где взгляд не скован границами, где ночь молчит и в день превращается, где сердцу место есть. Лишь месяц мерзнет серпом над равниной хладной.

На реке Великой

Вдали паромщик виден расплывчато, голубоватой далью оправленный, как бы в театре. Цвет медовый под облаками течет по краю. Так нежен пламень под синевой небес. Всё вдаль уходит, ветками тальника надежно скрыто. Лишь во мраке черпает ведрами воду кто-то. И сквозь листву подлеска вздымается луны огромный шар, ярко-огненный, пугливый. На ветру усталом резко и долго кричат вороны.

ХАЙНЦ ПИОНТЕК ^{31} (1925–2003)

Унесенные ветром

Под подошвами нашими — ветер. В затылок нам дует ветер. Голос того, кто рядом, неводом снега накрыт. Мы сложили в мешки серебро, сухари и вышли за дверь. Ночь засверкала; безоружные, мы бросились к стойлам и — прочь по дорогам, спасаясь от полчища крыс. Рваная жесть и холод: страна побежденных. Мы медленно двигались. Девушка проскользнула между спиц колеса. Слепой на веревке брел за добрыми людьми, не выдержал и возопил к небесам: где мы, где мы? Нам приходится ждать на распутьях. У нас никаких документов. Кто-то садился и умирал — с горя, что лошадь пала, другой спокойно и молча вытягивался под брезентом. А когда мы цепочкой переходили встреченный мост, мы смотрели на вмерзших в лед, зеленых, словно парящих. Солнце было как сито, за караваном оставались следы несмываемой тишины, открытый ветрам окоем, где мы ночевали, пропал; засыпает лишь тот, кто не боится погони. Нельзя зажигать огня. Нельзя покидать строй. Крикнули мне: «Расскажи! Мы почти не знаем о тех, кто в апреле блаженного века отправился в путь, чтобы державы свои — двенадцать посохов дикости — вновь основать на земле, расскажи о костях на наших погостах!» Я ответил им: «Этот народ шел в блаженные земли, но не нашел их и где-то в пустыне погиб». — Лжешь, нашел! Это сладкие земли меж девственных чащ и ручьев! Мы отыщем, отыщем нашу былую отчизну». Мы гнемся под легкою ношей. Наша пища — птицы и снег. Наши отряды редели и тени сужались. Исчезали один за другим. Восход — словно пламенный миф — угасал позади толпы. Был он только печалью и над пустыней летящим пеплом, и темен, как в древние дни. По внезапно догнал нас кто-то усталый, ведший ребенка. Он был в военном мундире, совсем полинявшем, отца-старика он нес на плечах. И

затеплился лепестками неведомой розы. Мы придем к укрепленному городу через ветра. Мы на скалах отыщем покой.

ВАЛЕРИЙ ВОТРИН ^{32}

ФИНЕАС ФЛЕТЧЕР ^{33} (1580–1650)

Божественный друг

I

Я ль, Господи? Твой взгляд, Глагол Твой — неужели мне? Слова любовь сулят? Ужель душа моя в огне Сих взоров страстных, этих жарких глаз? Что? В круг меня объятья заключают? Я ли трудов Твоих алмаз? Глум чужд Любви, чист Правды глас. О, как дрожу я: веру страх сменяет: Я б верил, но нет сил: страсть эта изумляет.

II

Вот, черен я как ночь, Как ад; чернее меня нет. Твой блеск не превозмочь; Светило — тень Твоя; но свет Живет ли с тенью? Движутся ль навстречь? Ей! тьма Ты, я же свет, — луч сможет мой Мглу Твою адскую прожечь. Веди со мною только речь. Я маем делаю декабрь сырой, Дай Твою ночь — я обращу ее зарей.

III

Я мертв и погребен, Склеп мой, взгляни, — во мне самом, Трудягою рожден, Я сам себе служу рабом. Свобода, жизнь, — но вольности ль любить Неволю, смерть? Сам вольность я — сцепил, Чтоб расцепить, с собой скрепить: Мое ярмо легко носить. Погибшая душа, родник Твой хил: Со мной почий, чтоб жить; я жить в Тебе почил.

Литания

Лейтесь, слезы, долу, Влагой станьте росной Сим стопам, что с вестью К нам сошли с Престола: О спасеньи, очи, Плачьте души косной; Только лишь о мести Плачут горько золы. Потопите все мои Лжи и произволы; Боже, виждь сквозь слезы Грех мой, глядя долу.

ДЖЕЙМС ТОМСОН ^{34} (1834–1882)

Ночь

В ночи раздался крик: «Где солнца блик? Смогу ль теперь Войти в Неба дверь? Я средь личин Брошен один!» — В ночи раздался крик: Туман бледнолик, Привиденье-луна, Внизу — морок сна Темной, стылой земли В душной пыли. В ночи раздался крик: Он в уши проник, Сильней зазвучал — Потом вдруг пропал, Словно звезда В мрак, никуда. В ночи раздался крик: Не подмигнул блик, Не прозвучал звук, Только вокруг Трепет земли, — И замер вдали.

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС ^{35} (1844–1889)

К изображению св. Доротеи

Доротея и Теофил

С корзиной, выстланной травой, Я так легко скольжу. Все вздох задерживают свой, Когда я прохожу. Там, на дне, в зеленой снасти — Обещанье горькой сласти. Посмотри на лилий цвет, Нет их в царских цветниках. Вот айва, когда нет, Нет айвы нигде в садах. Нет, ведь деревья не цвели, Зима во всех концах земли. Но эти плоды с юга, Где холод — быль иных времен. Росы бубенчик в мальве с луга Так уж закален? Земель тех звездных он краса, Звезда ли то, роса? Плод айвы ль в ладонь упал? Нет, зрелая луна. Мальвов цвет ее увял В вечернем небе. — Не видна? Уж зашла, душа? — Ни слов, Ни Дороти, ни цветов. Как мне сказать о нем? Милость ли то — его, ее? Извещенье ль посланцом Выдано твое? Твой договор не совершен — И вдруг пропала без препон. Ушло туда, где вечный свет, Но здесь приобрело свой спрос: Еще в душе свеж чуда след, И равномерен чуда рост. О ликованье! Слез из глаз Поток, пока жив чуда час. В крови бесстыдное стило, И порчи полн приказов гнет. Из кривого мира зло С ветвью сей навек уйдет. Проконсул! — Где Саприций мой? Вот христианин здесь другой.