Век просвещения

Карпентьер Алехо

IX

Под унылым моросящим дождем, который промочил до нитки сидевших на козлах Эстебана и Оже, под назойливым дождем, брызги которого при каждом порыве ветра достигали и заднего сиденья, экипаж, блестя черным клеенчатым верхом, с трудом продвигался по разбитым дорогам, скрипя рессорами, раскачиваясь и подпрыгивая на ухабах; иногда он так наклонялся, что казалось, вот-вот опрокинется; порою, когда приходилось переправляться вброд через какую-нибудь речушку, он так глубоко погружался в воду, что брызги долетали до фонарей; экипаж снизу доверху был заляпан грязью: не успевал он выбраться из красноватой почвы засаженного сахарным тростником поля, как тут же увязал в серой жиже бесплодных земель, уставленных кладбищенскими крестами, – завидев их, Ремихио, ехавший чуть позади на одной из запасных лошадей, осенял себя крестным знамением. И все же, несмотря на ненастную погоду, путешественники пели и смеялись, пили мальвазию, жевали бутерброды, грызли песочное печенье и карамель, – так приятен был воздух, напоенный запахами зеленеющих пастбищ, коров с набухшим выменем, сельских очагов, в которых весело потрескивали сухие дрова; их радовало, что далеко позади остались тошнотворные запахи рассола, вяленого мяса и проросшего лука, полновластно царившие на узких улицах города. Оже напевал креольскую песенку:

Dipi mon perdi Lisette,Mon pas souchie Kalepda;Mon quitte bram-bram sonnette,Mon pas battre bamboula. [42]

София

пела по-английски красивую шотландскую балладу, словно забыв о том, что Эстебан не упускал случая посмеяться над ее причудливым произношением. Пел и Виктор, безбожно искажая мелодию, но с полной серьезностью, он упорно начинал одну и ту же арию, но дальше первой фразы: «Oh! Richard! Oh! Mon roi!» [43] – не шел, так как ничего больше не помнил. К вечеру дождь усилился, дороги сделались еще хуже, Эстебан стал покашливать, Оже слегка осип, а София никак не могла согреться в отсыревшей одежде. Мужчины поочередно переходили с козел на заднее сиденье под верхом, и это непрерывное перемещение внутри экипажа не позволяло путешественникам поддерживать связную беседу. Самый жгучий вопрос, самая жгучая тайна – вопрос о том, чем же на самом деле занимались Виктор и Оже, по-прежнему не был выяснен; никто не заговаривал об этом, быть может, по дороге так много пели именно потому, что обстановка была малоподходящей для разъяснения загадок… В имение добрались глубокой ночью. Дом был грубой каменной кладки, старый, запущенный, с потрескавшимися стенами, длинными переходами и бесчисленными аркадами; его широкая кровля обветшала и ходила ходуном на подгнивших балках. Несмотря на усталость и на страх перед летучими мышами, которые беспорядочно носились над головой, София занялась приготовлениями к ночлегу: велела достать постельное белье и одеяла, наполнить водой тазы для умывания, зашить дыры на пологах от москитов; к следующей ночи она пообещала большие удобства. Виктор тем временем поймал во дворе двух кур; ухватив их за шеи, он принялся крутить птиц в воздухе, так что они стали походить на игрушечные мельницы из перьев, а когда их шейные позвонки хрустнули, опустил кур в кипящую воду, проворно ощипал, разрезал на мелкие куски, чтобы на скорую руку приготовить фрикасе, причем в соус он добавил много водки и молотого перца – pour rechauffer messieurs les voyageurs [44] . Обнаружив, что в патио растут кустики укропа, Юг принялся разбивать яйца, возвестив, что угостит всех omlette aux fines herbes [45] . София хлопотала вокруг стола, украсив его посредине баклажанами, лимонами и горькой тыквой. Войдя по приглашению Виктора на кухню, чтобы убедиться, как вкусно пахнет фрикасе, девушка вдруг почувствовала, что его рука легла на ее талию, но на сей раз он сделал это так непосредственно, так дружески, что она не усмотрела в его поведении ни назойливости, ни бесцеремонности и не сочла нужным оскорбиться. Охотно подтвердив, что кушанье удалось на славу, София сделала пируэт, легко высвободилась и вернулась в столовую, нисколько не рассердившись. Ужин прошел весело, а после вкусной еды все пришли в хорошее настроение: так уютно и спокойно было сидеть в доме и слушать, как усилившийся дождь барабанит по крыше, стучит по листьям маланги, будто по натянутому пергаменту, сбивает плоды с гранатовых и миртовых деревьев в саду… Внезапно Виктор перешел на серьезный тон и заговорил без всякой патетики о том, что привело его к ним в город. Прежде всего коммерческие дела: если везти лионские шелка в Гавану и Мексику через Испанию, за них приходится платить очень высокую пошлину; но есть и другой путь: их можно везти через Бордо прямо в Сен-Доменг, а оттуда тайно переправлять сюда на североамериканских кораблях, которые возвращаются домой, доставив груз пшеничной муки на Антильские острова. Сотни штук шелкового полотна уже прибыли сюда в мешках, с виду ничем не отличавшихся от мешков с другими товарами: вольнолюбиво настроенные коммерсанты-креолы при содействии некоторых портовых чиновников ловко прибегали к контрабанде, полагая, что они имеют полное право бороться таким путем против злоупотреблений и вымогательства испанских властей, присвоивших себе исключительные привилегии в области торговли. Он, Виктор, заботился тут не только о собственных интересах, но и об интересах фабрик, принадлежащих Жану-Батисту Виллермозу («Должно быть, это весьма важная персона, – подумал Эстебан, – коль скоро его имя произносится столь торжественным тоном»), и доставил большие партии лионского щелка различным торговым фирмам города.

42

Я Лизетту потерял,

Счету дням теперь не знаю,

Танцевать я перестал,

Не пою и не играю (креол.).

43

«О! Ричард! Мой король!» (франц.)

44

Чтобы согреть господ путешественников (франц.).

45

Омлетом с пряными травами (франц.).

– А можно ли считать такую торговлю честной? – вызывающе спросила София.

– Это один из способов борьбы против тирании Испании, – ответил Юг. – А тиранию надо ниспровергать, какие бы формы она ни принимала.

Ведь с чего-то надо было начинать, продолжал Виктор, ибо люди тут какие-то сонные, косные, они живут в своем как бы застывшем мире, вдали от всего, их интересы ограничиваются ценами на табак и сахар. Напротив, в Сен-Доменге франкмасоны очень могущественны, они-то хорошо знают обо всем, что происходит на свете. Полагая, что франкмасонство распространено на Кубе так же широко, как в Испании, он, Виктор, взялся установить отношения со здешними братьями и создать тайное общество, наподобие тех, какие уже существуют в других местах. Однако его ждало полное разочарование. Филантропы в этом богатом городе крайне малочисленны и боязливы. Они, видимо, плохо себе представляют, что такое «социальный вопрос». Они в какой-то мере сочувствуют движению, которое приняло воистину всемирный размах, но отнюдь не склонны действовать. Из страха, из трусости они не решаются опровергать различные легенды и вымыслы о том, будто франкмасоны плюют на распятие, поносят Христа, святотатствуют

и богохульствуют, – вымыслы, давно уже развеянные в других местах.

– Nous avons autre chose a faire, croyez-moi [46] , – продолжал Виктор. – Здешние жители, – прибавил он, – даже не догадываются о том, какое значение для судеб мира будут иметь события, происходящие ныне в Европе.

– Революция началась, и никто уже не в силах ее остановить, – вмешался Оже.

Мулат произнес эту фразу необыкновенно торжественным тоном, какой был ему иногда свойствен. «Революция, – повторил про себя Эстебан, – та самая революция, о событиях которой местная газета сообщает в нескольких строчках между программой театральных представлений и объявлениями о продаже гитар. Даже Виктор признался, что со времени приезда в Гавану он утратил ясное представление о том, что творится в мире, а ведь в Санто-Доминго он с нетерпением ждал новостей из Европы».

46

Поверьте, у нас есть иные занятия (франц.).

– Для начала недавно был издан декрет, который дает право человеку с таким цветом кожи, как у меня, – снова заговорил Оже, прикоснувшись пальцами к своей щеке, более темной, чем лоб, – отправлять во Франции любую общественную должность. Мера эта имеет громадное значение. Гро-мад-ное!

Повысив голос, перебивая друг друга, Виктор и Оже горячо заспорили, перескакивая с предмета на предмет; из этого путано-го, но весьма интересного разговора Эстебан усвоил лишь несколько ясных положений: «Мы оставили позади эпохи, отмеченные печатью религии и метафизики; мы вступаем ныне в эпоху науки», «Расслоение общества на сословия лишено смысла», «Надо отделить торговые интересы от пагубного стремления к развязыванию войн», «Человечество разделено на две части: на угнетателей и угнетенных. Привычка, нужда и отсутствие досуга мешают большинству угнетенных отдать себе отчет в собственном положении: как только они осознают свое положение, вспыхивает гражданская война». Слова «свобода», «благоденствие», «равенство», «человеческое достоинство» то и дело повторялись в этом беспорядочном споре, подтверждая неотвратимость грандиозного пожара, который в ту ночь казался Эстебану неизбежным очистительным пламенем; юноше страстно хотелось поскорее стать свидетелем этих грозных апокалипсических событий, чтобы тем самым начать жизнь взрослого человека уже в новом мире. Однако ему показалось, что, хотя Виктор и Оже употребляют одни и те же слова, они нередко по-разному смотрят на вещи, на людей и на то, как надлежит действовать в предвидении готовящихся событий. Врач заговорил о некоем Мартинесе де Паскуальи, известном философе, который умер несколько лет назад в Сен-Доменге; по мнению Оже, его взгляды оставили глубокий след в умах многих людей.

– Шарлатан! – презрительно воскликнул Виктор.

И он принялся с насмешкой говорить о том, что человек этот утверждал, будто может поверх материков и океанов вступать в духовное общение со своими учениками; для этого в дни солнцестояния или равноденствия философ и его ученики, как бы далеко они друг от друга ни находились, вставали на колени, очерчивали мелом магический круг, располагали по окружности горящие свечи и различные кабалистические знаки, жгли ароматические вещества и прибегали к иным подобным же азиатским фокусам.

– Мы хотим только одного, – с раздражением возразил Оже, – освободить трансцендентальные силы, дремлющие в человеке.

– Лучше разбейте прежде свои оковы, – ответил Виктор.

– Мартинес де Паскуальи, – с чувством продолжал врач, – разъяснил, что эволюция человечества осуществляется силами всего общества и, стало быть, творческая энергия каждого отдельного человека непременно входит составной частицей в энергию общества: тот, кто больше знает, тот больше и сделает для блага себе подобных.

На сей раз Виктор не стал спорить, так как эта мысль не слишком расходилась с его убеждениями. Софию смущало, что одни и те же идеи вызывают столь различные и даже противоречивые толкования.

– Такие сложные вопросы не могут быть поняты сразу, без глубокой подготовки, – уклончиво ответил Оже.

Перед девушкой словно на миг приподняли завесу, скрывавшую загадочный мир, который так и остался для нее тайной за семью печатями. Эстебану между тем вдруг показалось, что до сих пор он жил, как слепой, вдали от самых волнующих событий, не ведая о том, что было единственно важным в его время.

– А от нас скрывают самые главные новости! – возмутился Виктор.

– И впредь будут скрывать, ибо правительства испытывают страх, панический страх перед призраком, что бродит по Европе, – заявил Оже пророческим тоном. – Исполнились сроки, друзья мои. Исполнились сроки.

Два дня подряд они только и говорили что о революции, и София поражалась тому, какой захватывающий интерес приобрел для нее этот новый предмет беседы. Говорить о революционных переворотах, воображать эти перевороты, мысленно находиться в центре революционных событий – значит в какой-то мере становиться властителем мира. Все, кто говорит о революции, внутренне уже готовы совершить ее. Ведь им уже ясно, что ту или иную привилегию надобно упразднить, и они начинают думать, как это лучше сделать; им уже понятно, что данная форма угнетения отвратительна, и они изыскивают способы для борьбы с нею; для них уже очевидно, что тот или иной правитель – негодяй, и его единодушно приговаривают к смерти. А после того, как почва расчищена, сразу же начинают строить Град будущего… Эстебан, например, высказывался за уничтожение католицизма и предлагал в назидание другим строго наказывать всякого, кто вновь станет поклоняться «идолам». Виктор полностью был с ним согласен, однако Оже защищал иную точку зрения. Поскольку, утверждал мулат, человек искони выказывал упорное стремление к тому, что можно назвать «подражанием Христу», надо преобразовать этот извечный порыв в страстную тягу к совершенству, тогда каждый будет стараться походить на легендарного Христа, будет пытаться достичь высот человеческого совершенства. Софию, однако, мало занимали чисто философские построения, и она заставила мужчин спуститься на землю: ее интересовало, какое положение займет в новом обществе женщина и как там станут воспитывать детей. Завязался шумный спор по поводу того, можно ли считать спартанское воспитание образцовым и применимо ли оно ныне.

– Нет, – утверждал Оже.

– Да, – заявлял Виктор.

На третий день обсуждали вопрос о распределении богатств в новом обществе, страсти сильно разгорелись, и Карлос, который после утомительного путешествия верхом прибыл наконец в имение, решил, что обитатели дома подрались. Его появление охладило пыл спорщиков. По лицу молодого человека было заметно, что он привез важные известия. Они и впрямь были важные: облава на франкмасонов и подозрительных чужестранцев началась. Если правительство метрополии заигрывало с либеральными министрами, то тут, в колониях, оно твердо решило искоренить передовые идеи. Дон Косме со злорадной улыбкой сообщил Карлосу, что уже подписан ордер на арест Оже и Юга.