Век просвещения
Шрифт:
– На приступ! – завопил Эстебан и принялся кидать в них орехами и карамелью.
Однако забавы эти, как видно, не пошли на пользу дофину, ибо внезапно свистящее дыхание, вырвавшееся из его гортани, возвестило о начале приступа. За несколько минут лицо юноши покрылось морщинами, постарело и превратилось в страдальческую маску. На шее у него набухли жилы, он как можно шире раздвигал колени, выставлял локти вперед, судорожно приподнимал плечи, изо всех сил вдыхая воздух, которого ему не хватало даже в этой просторной комнате…
– Надо отвезти его в более прохладное место, – сказал Виктор.
Софии это никогда не приходило в голову. При жизни отца, отличавшегося суровым нравом, «никто из домочадцев не смел выходить на улицу после вечерней молитвы. Подняв астматика на Руки, Виктор снес его в экипаж, а Карлос тем временем снимал с крюка сбрую и хомут. И София впервые в жизни очутилась в столь поздний час на улице, среди зданий, которые ночью казались больше, ибо темнота увеличивала тени, удлиняла колонны, как бы растягивала вширь кровли, и карнизы домов тяжело нависали над решетками, украшенными лирой, сиреной или козлиными головами: они рельефно выступали на фоне железных прутьев возле какого-нибудь герба с изображением ключей, львов и раковин святого Иакова. Молодые люди выехали
– Дальше ехать не надо, – сказала София, заметив, что мол, а вместе с ним и остовы кораблей остались уже позади и что навстречу экипажу то и дело попадаются люди с отталкивающими физиономиями.
Виктор, не обратив внимания на ее слова, слегка стегнул лошадь по крупу. Совсем близко замелькали огни, и, завернув за угол какого-то дома, они очутились на улице, где шумными ватагами бродили матросы; из открытых окон ночных кабачков вырывались звуки музыки и взрывы смеха. Под гром барабанов, под пение флейт и скрипок пары делали такие непристойные телодвижения, что у Софии вспыхнули щеки; онемев от возмущения, девушка, однако, не могла отвести глаз от людской толпы, запертой в четырех стенах и послушной пронзительным голосам кларнетов. Озорные мулатки вызывающе раскачивали бедрами, выставляли зад, дразня мужчин, а когда те с недвусмысленным жестом устремлялись за ними, поспешно ускользали от ими же распаленных партнеров. На небольшой эстраде негритянка, высоко подняв юбки, отбивала каблучками ритм старинного танца «гуарача», вновь и вновь повторяя припев: «Когда же, жизнь моя, когда?» Одна из женщин за стакан вина обнажала грудь, другая, повалившись на стол, подбрасывала свои башмаки к потолку и задирала юбку, показывая ляжки. Проходя в глубь таверн, мужчины различных профессий и рас норовили мимоходом ущипнуть женщин за ягодицы. Виктор, объезжавший пьяных с ловкостью заправского кучера, казалось, забавлялся при виде этого разгульного веселья, он узнавал североамериканцев по их раскачивающейся походке, англичан – по их песенкам, испанцев по тому, что они тащили на себе бурдюки и кувшины с вином. На пороге какого-то дощатого строения несколько гулящих женщин хватали за руки прохожих, позволяя им щупать, тискать и обшаривать себя; одну из них какой-то чернобородый гигант с такой стремительностью повалил на кровать, что женщина не успела даже захлопнуть дверь. Другая раздевала худенького юнгу, который был слишком пьян, чтобы сбросить с себя одежду. Софии хотелось кричать от гнева и отвращения, причем страдала она главным образом из-за того, что все происходило на глазах у Карлоса и Эстебана. Ей самой этот мир был глубоко чужд, и она смотрела на все, что творилось вокруг, как на видение ада, как на что-то стоящее за пределами обитаемого мира. У нее не могло быть ничего общего с этой портовой клоакой, которая кишела людьми без стыда и совести. Но на лицах братьев девушка заметила какое-то смутное, непривычное, выжидательное, чтобы не сказать заинтересованное, выражение, и оно приводило ее в отчаяние. Казалось, все окружающее не отвращало их, как отвращало ее; казалось, между их чувствами и низменными страстями этих существ из чуждого мира могло даже возникнуть взаимопонимание. Девушка вдруг представила себе Эстебана и Карлоса в ночном кабачке, потом в логове проституток, – братья валялись на отвратительном ложе, их мальчишеский пот смешивался с остро пахнущим потом всех этих самок… Выпрямившись, она выхватила хлыст из рук Виктора и так стегнула лошадь, что та рванула вперед и понеслась галопом, опрокинув на скаку миски и тележку торговки требухой. На землю посыпались мелкая рыбешка, булки, пироги с мясом и ливером, шипя, полилось кипящее масло, и вслед за этим раздался громкий визг ошпаренной собаки: несчастный пес стал кататься в пыли, но тотчас же с воем вскочил, поранившись об осколки стекла и колючие рыбьи хребты. На улице поднялся невообразимый шум. В темноте за экипажем погнались какие-то негритянки с палками, ножами и пустыми бутылками; женщины швыряли камни, которые залетали на крыши и падали вниз вместе с отбитыми кусками черепицы. Когда же преследователи увидели, что им не догнать экипаж, они разразились такими ругательствами, что преследуемые с трудом удержались от смеха, настолько брань показалась им дерзкой, бесстыжей, но и неповторимой.
– И все это должна выслушивать благовоспитанная девица, – сокрушенно проговорил Карлос, когда экипаж, сделав немалый крюк, снова покатил по широкой улице.
Дома София, даже не зажигая света и ни с кем не простившись, удалилась к себе.
Под вечер, как обычно, появился Виктор. После короткой передышки Эстебан снова почувствовал себя плохо, приступ продолжался весь день и все усиливался; несчастный юноша задыхался, у него начались судороги, и родные уже собирались послать за доктором, – принять такое решение домашним было не просто, так как больной уже не раз на своем горьком опыте убеждался, что если лекарства и оказывают какое-нибудь действие, то в конечном счете они только ухудшают его состояние. Вцепившись в решетку окна, выходившего в патио, юноша в тщетной попытке найти облегчение сбросил с себя всю одежду. Его ребра и ключицы так выпирали, что казалось, они вот-вот прорвут кожу; при взгляде на него в памяти вставали мертвецы из испанских гробниц – обтянутые кожей скелеты без внутренностей. Обессилев от безнадежных попыток вздохнуть всей грудью, Эстебан тяжело рухнул на пол и привалился спиной к стене; лицо его приобрело синюшный оттенок, ногти почернели, он смотрел на окружающих угасшим взглядом. Кровь бешено стучала у него в висках. Больной покрылся испариной, во рту у него пересохло, язык был судорожно прижат к побелевшим деснам, зубы лязгали.
– Надо что-то делать! – крикнула София. – Надо что-то делать!…
Виктор, который несколько минут сохранял внешнее бесстрастие, встрепенулся, будто приняв наконец трудное решение, попросил заложить экипаж
– Но ведь это… негр! – прошипела София в самое ухо Виктора.
– Все люди рождаются равными, – ответил тот, легонько отстраняя ее.
Слова его только усилили скрытое недоброжелательство девушки. Разумеется, умозрительно она соглашалась с этим положением, но ее нельзя было убедить, что негр может быть опытным и знающим врачом и что позволительно доверить здоровье близкого родственника человеку с темной кожей. Никто не поручил бы негру строить дворец, защищать обвиняемого, вести теологический спор, управлять страной… Но в эту минуту послышался хрип Эстебана и такой отчаянный стон, что все бросились к нему в комнату.
– Предоставьте действовать врачу, – решительно потребовал Виктор. – Надо во что бы то ни стало прекратить приступ.
Мулат даже не взглянул на больного; не осмотрев и не выслушав его, он стоял, не шевелясь, и только с каким-то странным видом втягивал ноздрями воздух.
– Ведь это у него не первый приступ, – сказал он минуту спустя.
С этими словами врач поднял глаза к небольшому круглому оконцу, пробитому в толще стены под самым потолком, между двумя балками. Потом он спросил, что находится за этой стеною. Карлос вспомнил, что там расположен задний дворик, очень узкий и сырой, нечто вроде крытого прохода, где складывали старую мебель и ненужную утварь; от улицы его отделяла каменная ограда, покрытая вьющимися растениями, через него уже много лет никто не ходил. Оже настоял, чтобы его туда проводили. Они направились кружным путем, через комнату Ремихио, которого перед тем послали на поиски какого-то лекарства; открыв скрипучую дверь, выкрашенную голубой краской, врач и его спутники очутились во дворике. Глазам их предстала неожиданная картина: на двух длинных параллельных грядках росли петрушка и шильник, крапива, мимоза и какая-то лесная трава, а посредине пышно распустилась резеда. В нише, точно в алтаре, высился бюст Сократа, который София в детстве как будто видела в кабинете отца; вокруг бюста лежали странные приношения, похожие на те, какими пользуются во время заклинаний колдуны и знахари: тут были чашки с маисом, куски серы, раковины, железные опилки.
– C'est ca, [24] – проговорил Оже, внимательно осматривая крохотный садик, словно придавал ему большое значение.
И вдруг он стал быстрыми движениями вырывать с корнем резеду и бросать ее в кучу между грядками. Затем отправился на кухню и тут же возвратился, неся совок с горящими углями; подпалив груду резеды, он начал швырять в огонь все растения, какие росли в узком дворике.
– Возможно, мы разгадали причину болезни, – снова заговорил врач, пускаясь в объяснения, которые показались Софии чем-то вроде лекции по черной магии.
24
Здесь: Так и есть (франц.).
По словам Оже, некоторые недуги таинственным образом связаны с тем, что по соседству произрастает какая-нибудь трава, цветок или дерево. У каждого человеческого существа есть «двойник» в растительном царстве. И нередко случается, что «двойник» этот безжалостно отнимает у связанного с ним человека жизненные силы: в то время как растение цветет или плодоносит, человек тяжко болеет.
– Ne souriez pas, Mademoiselle, [25] – прибавил врач.
И он стал рассказывать, что ему много раз приходилось убеждаться в этом: в Сен-Доменге астма жестоко терзала детей и взрослых, и они нередко умирали от удушья или упадка сил. Но порою достаточно было бросить в огонь растение, которое цвело поблизости от больного – либо в его доме, либо по соседству, – и страдальцы чудесным образом исцелялись…
25
Не улыбайтесь, мадемуазель (франц.).
– Колдовство, – пробормотала София. – Как и следовало ожидать.
В эту минуту появился Ремихио; увидев, что происходит, он внезапно пришел в ярость. Потеряв самообладание и забыв о привычном почтении к хозяевам, слуга швырнул наземь свою шляпу и принялся громко жаловаться на то, что сожгли его цветы и травы; что он выращивает их с незапамятных времен для продажи на рынке, ибо они – целебные; что не пощадили даже каисимон, который с таким трудом принялся в этом климате, а ведь с его помощью можно излечить все болезни причинного места у мужчин: для этого надо только приложить листья кайсимона и прочесть молитву святому Эрменехильду, которого безжалостно лишили мужской силы по велению султана сарацинского; а ко всему еще, прибавил Ремихио, погубив растения, жестоко оскорбили повелителя лесов, того самого, чей.«портрет» с жидкою бородкой, какой ни у кого больше не встретишь, – при этом он указал на бюст Сократа, – освящает это место, куда никто из домочадцев никогда и не заглядывал. После этой речи Ремихио разрыдался, а затем, все еще всхлипывая, заявил, что если бы покойный хозяин хоть немного верил в его целебные травы, – а ведь он, Ремихио, настойчиво предлагал их ему, заметив, что тот пошел по дурной дорожке и стал водить женщин в дом, когда Карлос отправлялся в имение, София уезжала в монастырь, а Эстебан бывал тяжко болен и ничего не замечал, – то он бы не умер такой смертью, потому как умер хозяин, взобравшись на бабу, да и вообще он слишком часто предавался утехам, которые не по силам старику.