Вексельное право

Лосьев Георгий Александрович

Следователь нервно замахал руками:

– Вот-вот. Даже говорить по-людски не можем! «Объективно благоприятные условия для субъекта, склонного…» Ведь вы делаете нужное, хорошее и благородное дело, инспектор. Зачем же вам эта книжно-канцелярская тарабарщина? Речь ведь не о Констанове и Булгакове, а о том московском чинуше из кассационной коллегии, что расстрельное дело промариновал больше месяца и не удосужился хоть пару строчек за казенный счет послать сюда! Заглянуть бы в его собственное, заросшее мхом, черствое, как ржаная корка, поганое сердце!

Сами мы из моральных босяков, из хулиганишек «с запросами» сотворили бандитов по всей форме!

Вот я и заканчиваю этот совершенно мемуарный рассказ.

За окном распевает свои песни февральская вьюга, и снег – всюду, как в тот памятный декабрьский день тысяча девятьсот двадцать пятого года.

И хотя на том месте, где стояла старая новониколаевская тюрьма, сейчас вознесся огромный домина речного училища, мне все мерещится пустынный двор домзака и пять трупов, одетых в форму, с пустыми кобурами на боку, и мертвый бородач в тулупе…

ВЕКСЕЛЬНОЕ ПРАВО

С того жаркого июньского дня, когда в нашем городе покончил с собой сверстник моей комсомольской юности Володя Андреев, прошло почти сорок лет…

Сейчас уже и дело «О самоубийстве судебного исполнителя Андреева» сожжено, как «не представляющее архивно-исторического значения», и могилы, в которую мы тогда опустили Володино тело, не существует: «волны жизни» размыли старое городское кладбище и нынче тут – парк.

В полдень шныряют по аллеям на педальных автомобильчиках пятилетние наследники нашего полустолетия и гудят в резиновые груши-сигналы, а вечером приходят на свидания юноши и девушки, сильные, здоровые, красивые и такие непохожие на нашу комсомольскую юность, с ее классовой сторожкостью, молодежным туберкулезом и наганом в подпиджачной кобуре.

Все течет, все меняется.

Я прихожу в бывшую кладбищенскую рощу ежегодно – двадцать второго июня.

В этом дне в памяти моей слились два события – одно грозное и всеобъемлющее для человечества – война.

Второе – крохотное, не замеченное никем, кроме нас, «должностных лиц»: двадцать второго июня тысяча девятьсот двадцать шестого года застрелился Володя Андреев.

Сейчас на том месте, где была могила, все еще стоят березы-близнецы, под которыми мы закопали Володю. Только тогда березки были юными, гибкими и стройными, с нежной бархатистой кожицей, а теперь стали могучими и несокрушимыми, и кора их покрыта глубокими морщинами зрелости.

Я долго смотрю на близнецов, воскрешающих во мне давно минувшее время, смотрю и думаю: вам повезло, березы. Повезло больше, чем нам, людям. Хоть вы и не молоды, но ведь весна у вас – каждый год. А у человека весна бывает только раз в жизни. И я вспоминаю об одной человеческой весне: о весне Володи Андреева, которая оборвалась вместе с летним тополевым пушком в двадцать два года.

Почему это случилось?

Мы, работники угрозыска, хорошо знали Андреева: он часто помогал довершать

экономический разгром нэпманов, изловленных на разных жульничествах.

Это был замечательный парень, в шестнадцатилетнем возрасте уже повоевавший добровольцем Красной Армии; честный, прямой и правдивый. Он совершенно не представлял себе какого-либо компромисса. На комсомольских собраниях, когда братва обсуждала чье-нибудь «персональное» дело, Андреев требовал:

– Исключить!.. Я не представляю, как можно быть комсомольцем, носителем идей будущего и в собственной среде терпеть примазавшуюся вонь!..

Это не было рисовкой или пуританством. Нет, Володя действительно не представлял себе, что можно ограничиться выговором за такие штучки, как бытовая связь с нэпманами, обман девушки или жульничество, даже самое размельчайшее.

– Тебе бы волю дать – ты, наверное, всех бы к стенке! – как-то пошутил я с Володей.

Но тот ответил серьезно:

– Зачем же к стенке?.. Пусть живут. Все равно принесут обществу какую-нибудь пользу… Только мне представляется совершенно несовместимым – комсомол и негодяйство!.. Пусть себе негодяй живет… в общей среде, а нам – не надо…

– Но ведь можно перевоспитать человека?

Володя ответил хмуро:

– Наверно, можно и перевоспитать… Но сейчас такое время: нэп нашим людям проверку делает. Как на фронте. А воспитывать будем потом – когда страна твердо встанет на ноги…

– Поэтому всех «спотыкающихся» исключать?

– Да. Нам «хромых» не нужно…

Я чуть не сдружился с Володей Андреевым: оба были заядлыми охотниками. Но дружбе помешал один странный случай, происшедший именно на охоте.

Дело было так. Все охотники знают, что добивать подранка, уже попавшего в твои руки, – дело неприятное. И повелось извечно: особо ценятся среди нашего брата, охотников, «чистые выстрелы», когда битая птица комом летит с неба и стукается оземь уже мертвой…

Но бывают подранки. И их надо добивать. И, конечно, пользоваться ружьем (на суше) в таких случаях – не по-охотничьи…

Делается так: зверя – ножом прикалывают; птицу просто – о пенек или – перышко в сочленение позвонков с головкой.

И каждый охотник это умеет.

А вот Андреев – не смог однажды.

Были мы на охоте вместе. «Сидели» в разных углах большого озера, а вокруг – займище: кочкарник, лабзы, зыбуны… Вдруг – кричит Володя благим матом. Я всполошился: что стряслось?.. Уж не провалился ли в болото? Такое, хотя не часто, но случается…

Путаясь ногами в кочкарнике, я поспешил на помощь… Но оказалось – ничего чрезвычайного: просто надо добить подранка.

Стоит Володя, а у ног его агонизирует крупная утка… бьется, трепещет, а помереть никак не может.

Я опешил:

– Позволь… а сам?

– Патроны у меня кончились…

– Да при чем тут патроны?

Не ответив, стал Андреев закуривать. Достал кожаный портсигар, спички. Чиркал, чиркал – не зажигается спичка: руки Володины, как говорится, ходуном ходят…