Величайший урок жизни, или Вторники с Морри
Шрифт:
Болезнь с каждым днем становилась все тягостнее. Когда я наконец сел рядом с Морри, он сильно раскашлялся: сухой, надрывный кашель сотрясал его грудь. После очередного приступа он вдруг замер, закрыл глаза и глубоко вздохнул. А я сидел тихо и терпеливо ждал, пока он придет в себя.
— Пленка на месте? — неожиданно сказал Морри, не открывая глаза.
— Да-да, — отозвался я, нажимая кнопку.
— Я сейчас отстраняюсь от только что пережитого, — продолжал Морри, все еще не открывая глаз.
— Отстраняетесь?
— Да, отстраняюсь. И это важно делать
— Но послушайте, разве не вы всегда говорили, что в жизни нужно все испытать? И хорошее и дурное.
— Да.
— А как же это возможно, если ты отстранен?
— Хм… Это вопрос по существу. Но отстраниться — вовсе не значит не дать опыту пронизатьтебя насквозь. Наоборот, дай ему пронизать тебя до отказа.И это поможет тебе отстраниться.
— Ничего не понимаю.
— Возьмем, к примеру, любое чувство: любовь к женщине, или скорбь о любимом человеке, или то, что испытываю сейчас я, — боль и ужас перед смертельной болезнью. Если сдерживать эмоции, не позволять себе их испытывать в полной мере, то никогда не сумеешь от них отстраниться — страх поглотит тебя целиком и полностью. Страх боли, страх скорби. Страх перед своей беззащитностью в любви. Только ринувшись без оглядки в эти чувства, позволив себе погрузиться в них с головой, можно испытать их в полной мере. Узнай, что такое боль. Узнай, что такое любовь. Узнай, что такое скорбь. И лишь тогда ты сможешь сказать себе: «Что ж, я испытал это чувство. Я знаю, что оно собой представляет. Теперь мне надо от него отстраниться».
Морри замолчал и внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь удостовериться, что я правильно понимаю его.
— Я warn, ты думаешь, что псе это только о смерти. Но я тебе уже не раз говорил, что, учась умирать, учишься жить.
И Морри заговорил о самых тягостных минутах своей нынешней жизни, когда вдруг грудь сжимает как в тисках и кажется, что дышать больше нечем. Страшные мгновения, и первое, что он испытывал при этом, — смятение и ужас. Но как только он научился распознавать эти эмоции, проникать в их суть и чувствовать, как от них бегут мурашки по спине и жаром обдает мозг, он мог уже сказать себе: «Ну что ж, это страх. Отстранись от него. Отстранись».
Я подумал: ведь этою, чего нам так часто не хватает в повседневной жизни. Порой нам так одиноко, что хочется плакать, но мы не плачем, поскольку плакать не положено. Или вдруг почувствуешь прилив любви к живущему рядом с тобой человеку, но боишься вымолвить и слово из страха, что это может повредить вашим отношениям.
А Морри смотрел на это совершенно по-другому. Поверни кран до отказа. Купайся в эмоциях. Это не только не повредит тебе, это поможет. И если ты пошалишь страху проникнуть а тебя пли напялишь его как заношенную рубашку, скажи себе: «Ну и что, это всего лишь страх. Я знаю, с чем я имею дело. Почему я должен позволить страху мной помыкать?»
И то же самое с одиночеством: дай ему овладеть собой целиком и не бойся поплакать. А потом скажи себе:
— Отстраниться, — снова повторил Морри.
Он закрыл глаза. Закашлялся.
Снова закашлялся. А потом опять — громче, чем прежде.
И вот Морри уже задыхается; комок в легких, словно насмехаясь над ним, скачет вверх-вниз в груди, лишая его дыхания. Морри ловит ртом воздух, резко, отрывисто кашляет, потом закрывает глаза и начинает махать руками, точно теряя рассудок. Лоб у меня покрылся испариной. Я рванулся к нему, потянул его вперед и принялся стучать по спине меж лопаток. Морри прижал бумажную салфетку ко рту и выплюнул комок мокроты.
Кашель затих, и Морри, втягивая ртом воздух, откинулся на подушку.
— Вы в порядке? Вам лучше? — Я старался изо всех сил, чтобы он не заметил, как я напуган.
— Я… в порядке, — прошептал Морри и поднял вверх дрожащий палец. — Только… подожди минутку.
Мы сидели и молча ждали, пока его дыхание прилет в норму. Я чувствовал, что лоб мой весь влажный. Морри попросил меня закрыть окно — ему было холодно от легкого ветерка. За окном было двадцать пять градусов тепла, но я не стал говорить этого Морри.
И вдруг он прошептал:
— Я знаю, как я хочу умереть.
Я молча ждал, что он еще скажет.
— Я хочу умереть тихо. Безмятежно. Не так, как было минуту назад. И тут отстранение будет очень кстати. Если вдруг смерть придет ко мне во время приступа кашля, мне надо будет отстраниться от страха и сказать себе: «Вот и пришел мой час». Я не хочу покинуть этот мир в страхе. Я хочу знать, что со мной происходит, принять это, смириться и уйти. Ты понимаешь меня?
Я кивнул.
— Только пока не уходите, — поспешно сказал я.
Морри болезненно улыбнулся:
— Нет. Не сейчас. Мы ведь еще не закончили наше дело.
— Вы верите в переселение душ? — спрашиваю я.
— Кто его знает.
— А кем бы вы хотели стать?
— Если бы у меня был выбор — газелью.
— Газелью?
— Да, газелью. Они такие грациозные. Стремительные.
— Газелью?
Морри улыбается:
— Ты думаешь, это странный выбор?
Я внимательно смотрю на его сморщенное тело, мешковатую одежду, ноги в толстых носках, неподвижно покоящиеся на резиновой подушке, ноги, не способные двигаться, словно он преступник, закованный в кандалы. А потом представляю несущуюся по пустыне газель.
— Нет, — говорю я. — Я не думаю, что это странный выбор.
Профессор. Часть вторая
Морри, которого знал я и знали многие другие, не был бы тем, кем он был, если б не проработал столько лет в психиатрической больнице в окрестностях Вашингтона, заведении с обманчиво безмятежным названием «Приют под каштанами». Это было одно из первых мест его работы, после того как он получил степень магистра, а потом и доктора философии в Чикагском университете. Отвергнув медицину, юриспруденцию и бизнес, Морри счел, что исследовательская работа — та сфера, в которую он сможет внести свою лепту, при этом никого не эксплуатируя.