Великая игра. Птицы. Ледяной замок. Рассказы
Шрифт:
— Какой хлеб уродился! — сказала Гунхильд.
— Да, спаси нас господи, — ответила Кристи.
Как будто говорила совсем о другом. Она стояла, заслонив от солнца глаза. Сутулая, худая, со строгим потемневшим лицом. Тело ее изнурилось в борьбе с временами года: с ветром и солнцем, дождем и морозом, одряхлело от тяжкого долгого труда на земле. Но глаза ее, как это бывает в старости, видели далеко. Жизнь нелегко далась ей, зато теперь она знала истинную цену вещам.
Неожиданно она обернулась к Турвильду.
— Ты видишь хлеб, малый? — сурово спросила она.
Эта суровость не
— Вижу, не слепой, — будто бы равнодушно ответил он. Лица Гунхильд и Кристи выразили недоверие. Затем взгляды их снова обратились вниз, на поля. Сухожней принес запах соломы. Там, внизу, словно лес, высились сушила со снопами. Хлеб. Его взрастили люди и времена года.
— Пора идти, — сказал Турвильд. — Хватит, отдохнули.
— Отдохнули? — сердито переспросили они. — Ты это о ком? Нам отдыхать ни к чему.
— Да будет вам, — сказал Турвильд и зашагал дальше. Начался лес. Они шли молча. Гунхильд и Кристи уже давно наговорились друг с другом, они всю жизнь прожили в одной усадьбе. А Турвильд что, он им не товарищ. Вот они все и молчали.
Лес перешел в исхлестанную ветрами пустошь. Вдоль дороги тянулись болотные топи. Виднелась редкая белоголовая пушица. Кое-где попадались могучие корявые сосны. Обезглавленные, с обломанными ветвями и ободранной корой, эти дуплистые великаны упрямо вздымались ввысь. На их замшелых нежно-серых стволах застыла смола. Древние деревья, упавшие па землю, затянуло вереском и травой.
Пройдя полпути, Кристи сказала:
— Помоги, боже, одолеть эту дорогу!
Сидели бы дома, старые вы развалины, хотелось ответить Турвильду, но с Гунхильд и Кристи так разговаривать не полагалось.
Они присели на обочину. Трава была уже блеклая, осенняя. Дорога совсем заросла, чернели лишь глубокие колеи.
Турвильд размышлял про себя, как ему быть, если Гунхильд и Кристи в самом деле понадобится его помощь, вдруг они вконец ослабеют и не смогут идти дальше. Он вздрогнул, поймав на себе их взгляды. Неужто они угадали его мысли? Старухи поднялись и снова пустились в путь. Они явно были обижены. Турвильд не мог взять в толк, что он такого сделал. Больше они уже не останавливались, пока не дошли до самой усадьбы.
— Добрый день.
Их встретили приветливо, как и подобает встречать гостей. Поскорей усадили за стол.
Здесь тоже па всех полях сушились снопы. Гостьи видели их из окна. Но в этой округе жатва прошла позже.
— У нас хлеб еще сырой, — сказал хозяин усадьбы.
— А мы уж сегодня чуть было не начали свозить, — сказала Гунхильд.
— Так вы и жали раньше нас, — заметил хозяин.
— Раньше, — согласилась Гунхильд, — у нас все раньше — и лето, и осень.
Она там родилась и потому могла так говорить.
На столе появился теплый хлеб. Все его ели с наслаждением. Непослушные пальцы Гунхильд и Кристи крепко держали ломти. Что может быть дороже хлеба? Иные целуют его, прежде чем откусить.
После полудня небесное колесо потеряло свой ослепительный блеск. Теперь на него можно было смотреть не щурясь,
В комнату вошел один из обитателей усадьбы.
— Что-то небо затянуло…
Сказал вроде бы ни к чему. Просто ему было неловко молча зайти в комнату.
Гунхильд и Кристи чинно сидели и отвечали на вопросы, здесь все было чужое.
Они походили на диковинных птиц, случайно залетевших в дом. Даже здесь, у родственников, они держались сурово. Что им здесь понадобилось? Верно, хотели разведать, как обстоят дела в этой усадьбе. Вот и разведали.
Сегодня Гунхильд и Кристи показались Турвильду новыми, особенными. Он и сам не понимал почему. Была какая-то неуловимая связь между ними, и беспощадными временами года, и спелыми колосьями на светлых стеблях, и колючей стерней, которая царапает в кровь босые ноги. И этим благоуханным хлебом, что ставят на стол, дабы поддержать в людях жизнь. Турвильд видел их худые шеи, торчащие из воротников черных кофт. Видел их острые, выпирающие из-под одежды лопатки. Больше он никогда не назовет Гунхильд и Кристи старыми развалинами.
Вошел еще кто-то.
— Как скоро небо-то затягивает, — сообщил он. — Не иначе к дождю.
Гунхильд и Кристи вздрогнули при этих словах.
— А как же хлеб?
И они заметались по комнате, собирая свои вещи.
— Куда вы? — спросил хозяин усадьбы, с которым они так сурово разговаривали весь день.
— Да ведь у нас-то хлеб уже сухой, — отвечали они. Хозяин неосторожно заметил, что хлеб с поля свезут и без них, куда, мол, им, в их-то годы… Лучше бы он промолчал, прощание вышло холодным. Хозяин глянул на Турвильда, словно хотел сказать, что он их не задерживает.
Небесное колесо почти скрылось, повеяло сыростью. Они поспешили домой.
Но долго идти быстрым шагом им было не под силу, примерно на полпути Кристи опустилась на камень.
— Устала?
— Да нет, сейчас пойдем, вот посижу малость…
Турвильд и Гунхильд сели по обе стороны от нее. Кристи было стыдно. Старики сами должны знать, что им под силу, а что нет. Гунхильд сидела с важным видом — уж она-то не просчитается.
Солнце затянулось тучами. Все посерело. Корявые сосны, пушица и болотные топи впитывали в себя влажный воздух. Еще было сухо, еще не упало ни капли дождя, пи росинки, но все вокруг уже говорило о непогоде. И, впитывая сырой воздух, растения либо раскрывались навстречу дождю, либо, наоборот, сжимались, чтобы уберечься от влаги, — кто как устроен.
Суровые, почти исступленные лица Гунхильд и Кристи были упрямо обращены в сторону дома. О чем думали эти старухи? Пусть они знали, что дома полно народу и лошадей, что хлеб наверняка уже свозят под крышу. Пусть. Они сами должны быть сейчас там, вместе со всеми.
— Надо идти. — Кристи поднялась, и они вновь поплелись по дороге. Старухи старались шагать пошире. Вернее, им так казалось. Турвильд шел как ни в чем не бывало, ему было все равно, как и сколько идти, но Гунхильд и Кристи выбивались из последних сил, смотреть на них было невмоготу.