Великая Китайская стена

Ловелл Джулия

Юнлэ хотел сделать свидетелями церемоний в день нового года как можно больше людей. В 1421 году в Пекине собрались тысячи послов из Азии и с берегов Индийского океана. Все они должны были совершать обряд коутоу перед китайским Сыном Неба. Знаки почтения со стороны этих сановников явились плодом двух десятилетий тщательно спланированной дипломатии императора. К 1421 году он провел две из своих пяти кампаний против монголов и добился дипломатического нейтралитета племен, населявших дальний запад. С 1405 года, используя технику мореплавания, намного превосходящую все имевшееся в то время на Западе, Юнлэ отправил с восточного побережья Китая на Яву, Цейлон и даже к самой восточной Африке шесть отдельных флотов крупных плоскодонных судов — каждое более шестидесяти метров длиной, это в несколько раз больше Колумбовой «Санта-Марии» — с заданием провести исследования и установить дипломатические отношения. Назад они привозили экзотические товары, животных и толпы дипломатических представителей

из дальних царств, стремившихся установить даннические, а значит, и торговые отношения с минским Китаем. Китайские суда называли «кораблями-сокровищницами». Перед отплытием их грузили сокровищами, символизировавшими китайскую цивилизацию: фарфором, шелком и яшмой, — предназначенными для того, чтобы поразить правителей и жителей десятков стран, которые, по словам адмирала-евнуха Чжэн Хэ, он посетил. Почти за столетие до того, как Колумб отправился в Америку, Китай изобрел собственную форму не признающего границ морского империализма. Его экспансионизм был полярно противоположен отгораживавшему от мира стеностроительству, которому отдавали предпочтение многочисленные предшественники Юнлэ.

Примерно двести лет спустя минский Китай представлял собой совершенно другую картину. Реальная политика открытого экспансионизма, проводившаяся Юнлэ, была отброшена императорами-домоседами, склонными ко все более частым приступам острого политического изоляционизма. Запретный Город более не являлся космополитичным центром притяжения иностранной экзотики — он превратился в раскрашенную яркими цветами тюрьму для своих имперских обитателей, а Пекин стал городом, подвергавшимся осаде восхищенных послов с данью не менее часто, чем алчными монгольскими грабителями. К семнадцатому столетию династия Мин полностью замкнулась в себе, пытаясь запереть на замок границы вокруг Китая: по своему открытому побережью — путем запрета на торговлю с иностранцами; на северной границе — при помощи самой солидной, дорогостоящей и детально продуманной системы обнесенных стенами пограничных укреплений, когда-либо создававшейся китайскими династиями. Некоторые их части выстроили из кирпича и цемента и снабдили большим количеством башен и бойниц — такой сегодня Великая стена известна миллионам посетителей. Но даже когда в 1644 году отельные участки стены еще находились в процессе строительства и реконструкции, иностранные захватчики с северо-востока прорывались через нее, надеясь покорить империю, которую стена должна была защитить.

Для тех, кто готов их увидеть, семена разгрома минского Китая были посеяны уже в самих величественных планах Юнлэ. В своем Запретном Городе за тремя стенами Юнлэ создал символ жестко очерченного церемониала правления династии Мин, гроб, в котором она позднее задохнется. И несмотря на их очевидный космополитизм, морские предприятия Юнлэ являли собой как прагматическую, деятельную инициативу, так и эгоистические начала императорского Китая. Главной целью этих экспедиций, похоже, была продуманная международная охота за коутоу: убедить как можно больше иностранцев признать культурное превосходство Китая, подтвердить и затвердить положение Китая как центра мира, окруженного вассалами-данниками. Когда деньги на такие экспедиции иссякли, китайские императоры просто еще сильнее ушли в свое китаецентристское мировоззрение, еще больше отгородились стенами — фигурально и физически, — своих представлений о главенствующей роли Китая.

Тем не менее в ранний период правления династии Мин мало что из этого лежало на поверхности — например, пограничной стены не существовало; не было даже мыслей о ней. 7 сентября 1368 года, начала правления династии Мин, тогдашние представители монгольской династии Юань, поспешно оставив Даду, бежали через белокаменную арку Облачной Террасы в направлении «роскошного курорта», своей летней столицы Шанду (или, в транслитерации Колриджа, Занаду), расположенной в южных степях современной Внутренней Монголии. Монгольские императоры ежегодно перемещались между своими столицами, совершая двадцатитрехдневное путешествие поздней весной и рассчитывая спрятаться от удушливой жары пекинского лета в прохладных горах и лесах в окрестностях Шанду с его мраморным дворцом, обширными охотничьими угодьями и пастбищами со специально выведенными белыми кобылами и коровами, которые давали молоко только для ханов и их семей.

На сей раз, однако, их отъезд стал поспешным и вынужденно лишенным всяких церемоний, так как монгольская царская семья спасалась не просто от жаркого, сухого пекинского лета, худшая часть которого в любом случае была уже позади. В день их отъезда Сюй Да, один из генералов первого императора Мин, разгромил защищавшую столицу армию к востоку от Даду. Неделей позже минские войска преодолели городские стены и захватили город. В качестве финального, подчеркнувшего победу жеста Мин переменила выбранное монголами название города Даду (буквально — Великая Столица) на Бэйпин (Север Умиротворен), переместив собственную столицу на юг, в Наньцзин (Южная Столица).

Чжу Юаньчжан, в 1368 году провозгласивший себя первым императором династии Мин, Хунъу (буквально —

Подавляющая Военная Сила), был человеком, которого заставило действовать отчаяние. Родившись в очень бедной крестьянской семье, он медленно продвигался с самых низов китайского общества наверх, каким-то образом пережив чуму, голод, нападения разбойников и пиратов, а также междоусобную войну, унесшие за последние полтора столетия миллионы его земляков. Когда Чжу исполнилось шестнадцать, почти все его родные один за другим в течение каких-то трех недель умерли от голода и болезней. После того как последний приют оставшегося в одиночестве, осиротевшего Чжу — буддийский храм, где он стал нищенствующим монахом, — был разрушен монгольскими солдатами, Чжу Юаньчжан подался в мятежную крестьянскую секту под названием «Красные повязки», исповедовавшую утопический культ, который призывал страждущих крестьян восставать против монгольских властей в ожидании, как считали, близившегося прихода на землю Майтреи, Будды богатства и Царя Света. Этот культ распространился по большей части центрального и южного Китая, обзаведясь региональными центрами силы и вождями, среди которых Чжу Юаньчжан возвысился после ряда впечатляющих побед над соперниками, включая морское сражение 1363 года, во время которого его партизанские отряды уничтожили в юго-восточном Китае — вероятно, при помощи взрывчатых веществ — триста тысяч вражеских солдат.

В 1368 году, невзирая на свою усталость, Хунъу почти сразу послал — прямо вслед за убегающими представителями династии Юань — Сюй Да на север от Пекина укреплять пограничные проходы. Его главной целью стал Цзюйюнгуань — первый проход к северу от города, именно тот проход, который серьезно задержал монголов во время их похода на столицу сто пятьдесят лет назад, проход, который монгольская династия лишила оборонительной ценности, установив в нем открытую декоративную Облачную Террасу. Со времен Враждующих Царств проход Цзюйюн классифицировался как одна из «ключевых крепостей в Поднебесной». Это долина длиной пятнадцать километров всего в шестидесяти километрах от Пекина, раскинувшаяся среди зеленых гор, самой высокой и самой близкой из которых являлась гора Бадалин, блокировавшая ее восточную оконечность. По сведениям одного из источников, построенное Сюй Да укрепление «оседлало две горы, протянулось по территории в тринадцать ли и в высоту составило сорок два фута». В других документах о Сюй Да говорится: он «построил из камней крепость, где три года спустя разместился гарнизон в тысячу человек». Китайцы, Хунъу показал это совершенно ясно, вернули себе первенство, накрепко запершись от степного волка.

Минские императоры никогда не забывали унижений, связанных с монгольской оккупацией. Память о монгольских завоеваниях преследовала их, превратив вопрос безопасности с севера в навязчивую идею, которая в конечном итоге привела к параличу и банкротству династии. Враждебность Мин к иностранцам была всеобщей по размаху, но не по уровню угроз. Японцы, корейцы и аннамиты, насмешливо говорил Хунъу, «не более чем москиты и скорпионы», но северные варвары представляют собой постоянную и страшную «опасность для нашего сердца и живота».

«С древних времен правители руководили империей. Всегда было делом Китая занимать внутренние земли и управлять варварами, и варвары находились за границей и подчинялись Китаю. Не бывало такого, чтобы варвары занимали Китай и управляли империей. Во времена заката звезды династии Сун северные варвары, придя и поселившись в Китае, создали династию Юань. Что касается нашего китайского народа, должно быть, Небо повелело, чтобы мы, китайцы, усмирили их. Как могли варвары управлять китайцами? Боюсь, серединные земли давно провоняли бараниной, а люди находятся в смущении. Поэтому я повел армии дальше, чтобы навести чистоту. Моя цель — изгнать монгольских рабов, покончить с анархией и убедить людей, что им нечего опасаться, очистить Китай от позора».

Однако несмотря на ненависть минского Китая к «северным варварам» и сильное чувство стыда из-за уступки господства иноземцам, монгольская кровожадность навсегда изменила китайскую политическую культуру, сорвав мягкую плоть церемоний с китайского абсолютизма и обнажив его жесткий, деспотический костяк. Монгольское завоевание привило китайскому обществу новую для него практику крайнего насилия, приучило жителей к невиданному до тех пор уровню жестокости. Будучи патологически подозрительным в вопросе наличия вокруг него заговоров, Хунъу с 1380 года и до конца своего правления провел серию чисток, начавшуюся с его канцлера Ху Вэйюна, заподозренного в сговоре с монголами, и закончившуюся казнями или насильственным самоубийством многих из его лучших военачальников. К моменту завершения чисток — в их ходе даже его зять, обвиненный в нелегальной продаже чая, был принужден убить себя — жизни лишились примерно сорок тысяч человек, и среди них многие наиболее способные чиновники. Вскоре после его воцарения образованные люди начали страшиться призыва на службу в имперское правительство. Те же несчастные, которые уже были загнаны на службу, на всякий случай прощались с семьями, если получали вызов на аудиенцию к императору, и обменивались с коллегами поздравлениями, если к ночи их головы оставались на плечах.