Великая Китайская стена

Ловелл Джулия

Однако сильнее, чем большинство пограничных поэтов, Цэнь Шэнь старался описать границу и ее войны их терминами, найдя, что набор относительно сдержанных образов, навеянных пейзажами собственно Китая, не подходит, когда сталкиваешься с климатическими крайностями пустынь Гоби и Такламакан:

… Плоские пески широки и унылы, их желтизна достигает небес, В девятом месяце ветер завывает по ночам. … Трава у сюнну желта, их лошади жирны. К западу от гор дым и пыль бегства поднимаются вверх. Великий китайский генерал ведет свои войска на запад, Даже по ночам он носит свои золотые доспехи, И его войска идут вперед, их копья стучат, Ветер

режет их лица, словно нож. На конях лежит снег, их дыхание и пот парят, Их попоны скручены льдом. В шатре составляются призывы к войне, но вода на чернильном камне замерзла. Услышав об этом, варвары в ответ действуют робко, несмело. Их короткое оружие, я предрекаю, не осмелится скреститься с твоим в ближнем бою. Давайте ждать докладов о победе.

Когда мысли Цэня удалялись от холода — снежных осеней, девяностометровых полос льда, перечерчивающих Гоби, жалящих ветров и буранов, делающих шубы из лисьего меха тонкими и никчемными, вымораживающих луки и доспехи так, что их нельзя использовать, — они сразу же перебегали к климатической непохожести, к палящему зною современного Синыдзяна и республик Центральной Азии:

Я слышал, как варвары у гор Инь судачат, Что у западного берега Горячего озера [2] вода кажется кипящей. Стаи птиц не осмеливаются летать над нею, Под ее поверхностью карпы вырастают длинные и жирные. На берегу зеленая трава никогда не чахнет, В небесах белые облака спиралями уплывают в небытие. Парящие пески и оплавленные камни поджигают варварские облака, Кипящие волны, пылающий прибой испепеляют китайскую луну. Невидимые костры разжигают печи Неба и земли, Для чего они должны дотла сжигать этот уголок запада?

2

Озеро Иссык-Куль в современном северо-западном Киргизстане, но в пределах танского протектората Аньси.

Временами, конечно, пограничным поэтам — которые все же оставались представителями государства, хоть и младшими, — приходилось откладывать в сторону ощущение печали и отчуждения, горячо прославляя китайский военный империализм и восхваляя храбрость генералов и солдат. «Армейская песнь» Ван Чанлина выставляет пограничные дела в ярко государственническом свете:

Великий генерал выходит со своей армией в поход, Дневной свет меркнет над Вязовым проходом. Золотые доспехи сияют во всех направлениях, Шаньюй отступает, его храбрость сломлена.

В стихотворении «Под стеной» поэт, однако, излагает свои личные чувства:

Цикады поют в безлюдных шелковичных зарослях, В восьмом месяце проход позабыт всеми. При проходе через границу в обе стороны Повсюду виден пожелтевший тростник. Мой конь переходит через реку в августе, Холодный ветер с воды сечет словно нож. По ту сторону пустынных равнин день еще не закончился, Мне смутно виден Линьтао. В былые дни битвы вдоль Длинной стены Описывались с хвалами и благоговением, Но сегодня прошлое не более чем желтая пыль, Белые кости, разбросанные в траве.

В танских пограничных стихотворениях стена заново открыта в виде стереотипной аллюзии, призванной показать абсолютную пустынность окружавшей ее местности, бесчеловечность, сопровождавшую ее строительство, тщетность экспансии, которую она поддерживала.

К западу от китайских сигнальных башен, где лагерь сдавшихся тюрков, Длинная стена вздымается из желтых песков и выбеленных костей. Мы начертали свои успехи на горах Монголии, Но земля безлюдна, луна никому не светит.

Однако в надежных руках лучших танских поэтов пыльное клише могло звучно трансформироваться в пацифистскую

полемику, как, например, в парной песне Ли Бо «Война к Югу от стены»:

В прошлом году мы бились у истока реки Сангань, В этом мы бьемся на дорогах у реки Цун. Мы сполоснули свое оружие в морях на дальнем западе, Мы попасли своих коней на замерзших травах Небесных гор. Войны маршей в десятки тысяч миль, Три армии стары, измотаны. Сюнну живут не пахотой, а убийствами, И так ведется исстари — лишь поля выбеленных костей и желтого песка. Император Цинь строил стену, чтобы сдержать варваров, Хань постоянно жгла сигнальные огни. И они по-прежнему неустанно горят — Бесконечные войны и походы. На поле брани схватки происходят врукопашную, насмерть, Раненые кони ржанием несут свои страдания небесам, Коршуны и вороны выклевывают внутренности из трупов, Потом улетают, чтобы развесить их на иссушенных деревьях. Солдаты падают в дикие травы, Но генералы тщетно пытаются их поднять. Поистине орудия войны не несут ничего, кроме жестокости, Мудрые люди пользуются ими лишь как крайним средством. На поле битвы сплошная путаница, Солдаты копошатся как муравьи. Солнце — красное колесо, повисшее в мутном воздухе, Колючие травы окрасились в кроваво-красный цвет. С клювами, полными человеческой плоти, вороны Бесполезно машут крыльями; они слишком разжирели, чтобы взлететь. Люди, которые вчера были на стене, Сегодня превратились в тени у ее подножия. Знамена мерцают словно рассыпанные звезды, Барабаны продолжают грохотать, бойня еще не закончилась. Наши люди — мужья, сыновья — Все там, среди грохота барабанов.

В 880 году некий разбойник, возглавивший мятежников, по имени Хуан Чао въехал в столицу Тан, Чанъань, в золотой повозке, за которой следовала свита из нескольких сотен человек, одетых в парчу. Он стал богат благодаря неистовому разграблению Кантона и Лояна. Незадолго до того бежавший под покровом ночи из своей обреченной столицы, предпредпоследний танский император в тот момент удирал по склонам и ущельям гор Цзиньлин, надеясь укрыться в Сычуани, где ему предстояло фактически стать пленником своего главного евнуха. Несмотря на парадный въезд, мятежники вскоре стали обращаться с Чанъанем так же, как обращались с двумя другими большими китайскими городами: грабежи, убийства, наказание города за его роскошь и особые права.

Весной 882 года на воротах департамента государственных дел в Чанъане появилось стихотворение. Скорее сатирическое, чем лирическое, оно высмеивало новых правителей города, в условиях анархического режима которых приходилось служить поэтам-бюрократам. Мятежники отреагировали быстро, перебив всех чиновников в вызвавшем раздражение департаменте, вырвав у них глаза и вывесив напоказ их трупы. Затем они продолжили казнить всех в столице — веками являвшейся центром притяжения для элиты китайских поэтов-чиновников, — кто мог написать это стихотворение.

907 год принято считать годом конца династии Тан — когда провинциальный военачальник убил последнего танского младенца-императора, — однако, видимо, именно события весны 882 года подвели решающую, страшную черту под династией и золотым веком китайской поэзии, чей приход она возвестила. После того как император бросил столицу в руках разбойников, а государственные военачальники объявили себя независимыми военными диктаторами, инородцы, обитавшие вдоль северных границ, начали просачиваться на юг, создавая собственные государства в Маньчжурии, Шаньси и Хэбэе.

Именно благодаря наиболее успешным из этих государств, киданьскому Ляо и чжурчжэньскому Цзинь, случилось так, что, несмотря на все усилия Тан физически и фигурально разрушить рубежные барьеры, стены снова начали расти — правда, лишь для того, чтобы подвести Китай в самый критический момент: во время вторжения монголов под предводительством Чингисхана.

Глава седьмая

Возвращение варваров