Великая оружейница. Рождение Меча

Инош Алана

Свобода тряслась в матушкином седле, прикрытая от струй дождя её плащом и заботливо обнимаемая её рукой, а Леший покорно скакал следом. Потом была сухая тёплая постель, но озноб забирался своими ледяными пальцами и под пуховое одеяло, тело тряс невыносимый колотун.

– Она ушла… Вернулась в Белые горы, – в бреду срывались с сухих горячих губ слова, улетая к бесприютным тучам. – Даже не попрощалась со мною…

Шелестящая дождливая ночь раскинула над Свободой свой чёрный плащ из вороньих перьев. Приподняв горящую голову с подушки, девочка силилась понять, сон это или явь… Прохладная ладонь легла ей на лоб,

а загадочные серые глаза несли отдохновение и ласку. Если и сон, то странный: её солнце и луна встретились. Матушка и князь Ворон были с нею в одной комнате. Князь-колдун поднёс к её губам терпко пахнувший лекарственными травами отвар, и Свобода послушно выпила всё до капли, скривилась от крепкой горечи и уронила голову на подушку.

– Что с нею? Она поправится? – глухо спросила матушка.

– Обязательно, – кивнул Ворон.

Потом измученную матушку сморил сон, а веки Свободы, напротив, размыкала бодрость. Жар спал, её пробил пот, в голове стоял тонкий звон, словно она очень долго слушала оглушительный крик. Княжна не сводила глаз с тёмной сутулой фигуры «второго отца», сидевшего у её постели и взиравшего на неё с грустной нежностью. В молодости он, вероятно, был очень пригож собою; увы, красивые тёмные брови вразлёт поредели и блестели прожилками седины, чувственные губы истончились, а точёный нос с благородной горбинкой стал по-вороньи крючковат. Но Свободе была дорога каждая складочка, каждая морщинка на его мудром, уверенно-властном и спокойном лице. Возраст растворялся в колдовском свете этих очей, то зеркально-чистых, то вьюжно-ледяных, то таинственно-ласковых.

– Я соскучился по тебе, дитя моё. – Губы князя Ворона прильнули к её лбу. – Ты что-то совсем закрылась от меня, не пускала в свои сны… Я подумал было, что ты на меня обижена. А ты, оказывается, заболела. Вовремя я пришёл.

– Прости меня, батюшка. – Голоса почти не было, только хрип вперемешку со всхлипами вырвался из груди Свободы. Она села в постели и обняла князя Ворона, прильнула к его груди, вороша прохладные пёрышки его плаща.

Он с недоумением заглядывал ей в глаза, взяв за подбородок.

– Простить тебя? За что, счастье моё?

– За то, что позабыла тебя…

Ему она могла излить душу до последней капли, до самого донца. Он выслушал, не перебивая ни единым словом, потом прижал её голову к своей груди.

– Видно, у твоей белогорской знакомой были очень веские причины, чтобы вернуться домой так срочно. Ежели б она не спешила, она обязательно попрощалась бы с тобой. Не держи на неё обиды. Обида – это яд для души. Он разрушает её изнутри, а потом заболевает и тело.

Свобода выздоровела спустя седмицу: князь стал её лекарем и неотлучно находился около неё, поил отварами.

– Увы, я могу вылечить только тело, – говорил он со своей печальной улыбкой. – Разбитые сердца я врачевать не умею.

Едва к Свободе вернулись силы, как она сразу же поскакала к Одинцу, чтобы расспросить его домашних о причинах, вынудивших Смилину в спешке покинуть эти места. Её встретил сам кузнец.

– Спроси об этом у своего отца, княжна, – сурово блестя глазами из-под седеющих кустиков бровей, сказал он. – А я говорить про сие не хочу. Обижен я на князя. Ни за что ни про что оскорбил он меня и мою семью.

Домой Свобода мчалась с горячим биением готового вот-вот вырваться из груди гнева.

Отец принимал торговых гостей, слушал их рассказы о дальних странах; княжне следовало дождаться конца приёма, но всё её нутро клокотало.

– Батюшка, прости, что вмешиваюсь, – шагнула она вперёд. – И вы, уважаемые гости, простите. Батюшка, могу я перемолвиться с тобою парой слов наедине?

– После, дитя моё, – ответил князь. – Не видишь, я занят?

Пришлось ждать. Беседа с купцами затянулась и плавно перетекла в обед, за которым Полута потчевал гостей хмельным мёдом и брагой, да и сам изрядно налегал на кубок. Когда он вразвалочку вышел из трапезной, Свобода снова обратилась к нему:

– Батюшка…

– Чего тебе? – Князь чмокал, прочищая языком зубы от застрявших кусочков пищи.

– Я была у Одинца-кузнеца, – начала княжна. – Он огорчён и обижен…

– Ах, он ещё и обижен?! – с неожиданной злостью вскипел отец, рдея хмельным румянцем на скулах. – Сам виноват, что пригрел у себя на груди такую змею, как эта… кошка.

Сердце Свободы ёкнуло, покрывшись инеем.

– Батюшка, отчего ты называешь Смилину змеёй? Что плохого она тебе сделала?

– Рано тебе знать такие вещи, – жёстко и грубо отрезал князь. – Она покусилась на мою княжескую честь, поступив подло и гадко. Не желаю слышать о ней! Не докучай мне более. Довольно с меня этих разговоров.

Так ничего вразумительного Свобода от него и не добилась. Князь раздражённо отмахнулся и ушёл, а девочка, глядя ему вслед, вдруг почувствовала на сердце оглушительную пустоту. Этот человек был ей совсем чужим.

Она отказывалась верить в то, что Смилина могла сделать что-то дурное. Произошла какая-то ошибка, недоразумение, Свобода в этом не сомневалась ни на миг. А у матушки с отцом между тем наставал разлад. Князь более не улыбался супруге, всё чаще был груб и пренебрежителен; матушка, конечно, не грубила в ответ, просто замыкалась и смотрела сквозь него, будто он был пустым местом. Зато со Свободой они стали близки как никогда: почти каждый день катались верхом, часто охотились. Княжна учила матушку ловить рыбу, затаив в сердце горечь. Каждая сосна, каждая песчинка на берегу озера напоминала о Смилине…

Однажды после удачной охоты они зашли в лес, чтобы набрать ягод: к печёной утке они хотели сварить медово-клюквенную приправу. На влажной полянке алые ягоды стлались богатым ковром, и мать с дочерью так увлеклись сбором, что не сразу заметили ещё одного любителя клюквы. Огромный бурый зверюга встал на задние лапы и заревел, широко разевая пасть и показывая ребристое нёбо и жёлтые клыки. Свободу прибило к земле тягучим, как судорога, страхом, а матушка очень медленно вытянула из колчана стрелу.

– Доченька, спасайся, – тихо сказала она.

Она попыталась отпугнуть медведя свистом, но зверь оказался не из трусливых. Впившаяся в плечо стрела только разъярила матёрого лесного хозяина. Матушка молниеносно выпустила друг за другом ещё три, но и они не остановили медведя – он продолжал надвигаться уже на четырёх лапах и реветь.

– Свобода, на дерево! – крикнула матушка.

Она хотела спасти Свободу ценой своей жизни… Осознавая это, девочка словно приросла к месту. Бешено колотившееся сердце не хотело принимать от матушки такую жертву, а мудрый лес замер, бесстрастно наблюдая, но не давая подсказок.