Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
Остаток дня (впрочем, как и многие из предыдущих) Свобода провела на конюшне. Чистила лошадей, задавала им корм, водила на прогулку, приучала к седлу молодых, убирала в стойлах – одним словом, вкалывала наравне с конюхами. Она всё умела, разве только подковы не ставила. Перед сном она надела ожерелье. Долго не гасила лампу, сидела на постели, снова и снова до пронзительной скорби возвращаясь мыслями к матушкиному лицу в хрустальном гробу.
– Княжна, а ну-ка – ножки мыть, – привычно хлопотала Яблонька, белобрысая девушка-служанка. – Ох и долго нынче каталась ты,
Свобода опустила ноги в деревянную лоханку с тёплой водой, разминала там пальцы и ловила уютные мурашки. Яблонька вымыла усталые ступни госпожи и обсушила полотенцем.
– Ожерелье – в шкатулочку? – заботливо обхаживала она Свободу. – А то не ровен час, порвётся во сне – собирай потом бусины по всей постели…
– Оставь, Яблонька, я нынче в нём спать буду, – ответила княжна, взмахом руки отпуская девушку. – Иди, отдыхай, мне больше ничего не надобно. Спокойной тебе ночи.
– И тебе сладких снов, княжна, – поклонилась Яблонька, задом пятясь прочь из опочивальни.
Комната прислуги была за стенкой, соединённая со спальней Свободы слуховым окошком, дабы в случае надобности княжна могла позвать девушек. Задув лампу, Свобода улеглась и накрылась пуховым одеялом.
«Ничто нас не разлучит: ни люди, ни боги, ни сама смерть…» Тёплая слезинка скатилась на подушку по щеке. Свобода нащупала и погладила ожерелье, улыбаясь сквозь солёную плёнку влаги. Дрёма качнула её раз, другой, тело отяжелело и провалилось в пуховый сугроб постели.
Во мраке опочивальни кто-то сидел рядом с нею. Кто-то в белых одеждах склонился над Свободой, и лба коснулось лёгкое дуновение – призрак поцелуя. Душа заплакала, запела всеми струнами, заметалась, рванулась из мягкого, безвольного тела, которое не могло двинуть даже пальцем. Свобода хотела позвать: «Матушка!» – но губы были словно из глины вылеплены. С них слетел только еле слышный стон.
«Свобода, дитя моё, свет моего сердца, – защекотал её голос-шелест, голос-дыхание. – Я слышу всё, что твоя душа шепчет мне. Ловлю каждое её словечко и покрываю его поцелуями. Я – страж твоего сна. Пока я рядом, страхи не проникнут в него».
Сквозь пудовые, неживые веки Свобода видела седые косы и белую накидку с драгоценным очельем… И улыбку, навечно застывшую на губах. Прохладная, точно сотканная из воздуха рука вытирала со щёк княжны слёзы.
«Не плачь обо мне… Твои слёзы – моя боль. Твоё счастье – моё счастье. А твоя жизнь – моё самое главное сокровище».
Свобода послала матушке шелест облетающих дней-листьев и горькую пыль дорог, по которым она скиталась в поисках. Она искала среди живых ту, чьё тело уже принял холодный склеп.
«Пока твоё сердце думало, что моё продолжает биться где-то далеко, я была жива в нём. – Прозрачные ладони ласкали княжну дуновением ветерка, косы рассыпались по постели серебряными струями лунного света, окутывая Свободу и укачивая. – В твоём сердце я прожила дольше. Я и сейчас жива. Твоя любовь – моё дыхание, моя пища и питьё. Спи, моё дитя, жизнь моя. Я берегу
Когда княжна встала навстречу новому дню, сквозь осенние тучи в самом деле пробивались лучи солнца. Они проделали в облачном покрове оконце и ласкали землю, играли в пёстрой листве, и на коже чувствовалось их прощальное тепло. Свобода, как могла, удерживала в себе слёзы и улыбалась: она знала, что матушка рядом – всё видит и чувствует.
Ах, как жаль, что нельзя было сегодня встретиться со Смилиной!.. Та работала. Не могла же Свобода заявиться к ней в кузню, в самом деле! Хотя… А если нагрянуть не в кузню, а домой? На губах княжны заиграла озорная улыбка. Точно! Она встретит любимую после трудового дня, как примерная супруга: подаст ей умыться, усадит за стол… А снедь к столу можно было и на княжеской кухне раздобыть.
Всю первую половину дня Свобода провозилась с лошадьми, потом умылась, переоделась и отправилась «выгуливать» Бурушку. Её коню требовались ежедневные пробежки, иначе он, застоявшись в стойле хотя бы день, начинал плохо себя вести: брыкался, не давал себя оседлать, убегал от конюха. Помышляя о предстоящем вечере, Свобода пребывала в самом светлом расположении духа. Мысли о матушке время от времени налетали грустным облачком, и предательская слезинка наворачивалась на глаза, но, памятуя о матушкиной просьбе, девушка тут же её смахивала и улыбалась.
Прихватив с собой пирог с осетриной, Свобода собралась было перенестись в Белые горы, но вдруг вспомнила: она ведь ещё ни разу не была в доме Смилины, а кольцо могло доставить её только в знакомое место или к знакомому человеку. Как же быть? Вечер оказался под угрозой срыва… И тут княжну осенило: деревянная кошка! Её подарочек должен был сейчас стоять у Смилины дома, а значит, один знакомый предмет всё-таки давал лазейку для кольца. Свобода закрыла глаза и как можно яснее представила себе фигурку. Прохладное пространство прохода обняло её.
Она очутилась в просторном каменном доме, построенном в два яруса. В верхней части располагалась большая горница с могучим дубовым столом и лавками, на которых могли устроиться дюжины три гостей. Лавочки были украшены тонким деревянным кружевом резьбы, а на стенах и сводах потолка пестрел растительный узор, выложенный из плоских цветных камушков. На стенах узор представлял собой сдержанную клеточку-решётку, а вот потолок был расцвечен щедро: и алыми маками, и пупавками с белыми лепестками и жёлтыми серединками, и синими колокольчиками, и пшеницей золотой…
Поставив пирог на стол, Свобода с любопытством осмотрелась. С горницей соседствовала опочивальня и две комнаты для гостей; в стены были встроены кряжистые печи-великанши – широкие и высокие, чисто побеленные. Печка в опочивальне имела просторную лежанку – как раз по росту Смилины. Свобода забралась на лесенку и откинула занавеску. Перина, без единой морщинки расстеленное лоскутное одеяло, взбитая пудовая подушка. Здесь, наверно, женщина-кошка и спала. Впрочем, тут легко нашлось бы место и для двоих.